Моему отцу

МОЕМУ ОТЦУ

Учителю музыки,

Фёдору Фёдоровичу Колоде

посвящается.

Отец, как редко мы были с тобой откровенны, как часто нам не хватало времени на искренность. Я всегда стеснялся показать свою любовь, а ты, с присущей тебе деликатностью, никогда не требовал от меня проявления каких-либо чувств. Наши отношения растворялись в обыденности и повседневности. Прости, отец, я был не прав. Поверь, я помню всё, всё, что ты сделал для меня. Нет, неправильно, неточно, я помню, как ты создал меня. Глупый мальчишка, убегающий через окно с твоих уроков музыки, - это я. Полу хулиган, перематывающий струны рояля веревками, - это снова я. И крыса, выпущенная во время выступления нашего хора, - конечно, это я. А ты всё видел, всё знал и… прощал. Каким чувством, каким божественным озарением ты умел видеть в нас, беспутных мальчишках, будущих музыкантов!? Откуда в тебе это безошибочное ощущение спрятанных зёрен таланта. Ты никогда и некому не отказывал в помощи: с самыми бездарными, почти лишёнными музыкального слуха учениками ты просиживал часами, и ведь получалось. Постепенно ребенок раскрывался, приобретал твердость руки, ощущение мелодии. Нет, он не становился музыкантом, но ты добивался гораздо большего - он начинал жить в мире музыки. А если же ты ощущал в ком-то из нас божью искру, если чувствовал, что теплится в детской душе огонек музыки, ты становился неукротимым и ангельски всепрощающим. Мы не превращались в твоих любимчиков, скорее даже мы, как нам казалось, были самыми несчастными учениками. Ты позволял нам всё, кроме лени и фальши. Сочащиеся кровью подушечки пальцев, ломота в суставах, неимоверная усталость – это ещё не вся плата за общение с тобой. Во время твоих репетиций мы начинали ненавидеть и тебя, и инструмент. Но потом, на выступлении, когда мы просто утопали в аплодисментах, в ответной энергетике зала, мы всё прощали тебе, мы были счастливы. И это счастье дарил нам ты.

Странно, отец, но я не помню у тебя на столе каких-либо педагогических книг, но при этом твоя фантазия почти не имела границ: чего только ты не придумывал для своих учеников. Помнишь, украинские песни у вечернего костра на пустыре. Ты никого туда не затягивал, ты просто приходил туда сам и пел. А следом подтягивались твои ученики и студенты, и начинался концерт, такой естественный и лиричный, как и сама украинская песня. А вокальная импровизация на восходе солнца. Это был джаз, настоящий джаз-вокал, петь который нельзя на концерте, но вот так, утром на пригорке, когда весь город покрыт легкой туманной кисеёй, а солнце только-только зарозовело на крышах – это не казалось никому опасным и неправильным. Конечно, до поры до времени. Потом тебя ругали, запрещали, и ты больше не собирал студентов по утрам… целый год, пока не приходил следующий курс. А помнишь, обязательная вечерняя пьеска-настроение как итог дня. Ты это всегда делал сам, а следом за тобой в это втянулись и твои ученики.

Ты никогда не был против вроде бы антипедагогического, но такого привлекательного для подростков музыкального хулиганства. И конкурс на скоростное исполнение арпеджио, и исполнение на двух, трех инструментах этюда по принципу "кто быстрей и без ошибок", и пяти - шестиразовые модуляции в пределах одного музыкального произведения, и многое, многое другое. Ты всё подхватывал и превращал в интересные упражнения по развитию техники. А потом, целые музыкальные олимпиады, где ты смешивал творчество со спортивным азартом.

А еще в тебе всегда поражала предельная честность. Ты был ярым коммунистом, ты верил той идеологии, это было неотъемлемой частью тебя. Помнишь, ты, как и положено, запрещал нам слушать "Beatles", а потом, когда мы буквально заставили тебя прослушать "Yesterday", ты долго молчал, потом встал и извинился. Это в наших глазах был более чем поступок. Но более всего ты ненавидел фальшь и непрофессионализм. Ты не считал зазорным выступить в поле для трех механизаторов так же, как ты, в свое время, выступал перед президентами и ко

ролями освобождённых европейских стран от фашистского ига после окончания Великой Отечественной войны, в составе ансамбля песни и пляски Третьего Украинского фронта. Потому что ты всегда говорил, что неважно количество слушателей, если оно больше нуля, неважно, кто они – если ты настоящий музыкант, а любой концерт – это, прежде всего, подарок для тебя. Ты запрещал нам работать на концертах вполголоса, даже если этот концерт был на улице, на морозе. Ни в коем случае нельзя было выступать одетым не по форме: черное и белое для классического концерта, достаточно свободное, но опрятное и отглаженное - для эстрадного.

Уже студентами мы подрабатывали на танцплощадке парка. И однажды, гуляя с мамой, ты нас услышал, как мы «лабали". Ты долго стоял у забора, слушал, потом подошел в перерыве, весь бледный какой-то напряженный, и сказал: "Завтра, в семнадцать часов в репетиционном зале". И… выругался. Грязно, обидно. А особо обидно потому, что ты никогда так не ругался, ничто еще на нашей памяти тебя так не выводило из себя. А через четыре месяца почти ежедневной работы с тобой, мы становимся лауреатами областного конкурса, и нас приглашают работать в филармонию. Может все это в тебе оттуда, с фронта, когда вы жили без черновиков, каждый день набело, по максимуму, без права на дубль, потому что шли вы по грани, между жизнью и смертью.

Эх, отец, если бы ты знал, какой непереносимой ношей лежит на мне твой педагогический гений. Сравнивая тебя с собой, я понимаю, как мало я знаю, как мало я умею. Но, впрочем, поверь, ничего не пропало даром: ты даже не представляешь, в какой степени память о твоих уроках заменяет мне тома очень толстых и умных книг, где все правильно, очень научно, но как-то скучно, без души.

Я знаю, ты всегда видел для меня только два пути – быть профессиональным музыкантом или быть учителем. А я, со всей юношеской бесшабашностью, метался по жизни, хотел испробовать всего. Но в итоге ты снова оказался прав. Далеко не молодым человеком, умудренным жизненным опытом, я пришел в школу и в самодеятельность. Может быть, пришло время отдавать то, что я накопил? Не знаю, но я счастлив, надеюсь, счастлив так же как и ты в свое время, когда раздаривал себя, открывал свои и чужие души навстречу музыке, когда ты был

УЧИТЕЛЕМ и РУКОВОДИТЕЛЕМ. Впрочем, почему был?!

Учитель и Руководитель – это не процесс, это не трудовая деятельность, это состояние души, вечное и не переходящее. И спасибо тебе, отец, что ты дал понять, почувствовать это.