Статья "СМЕРТНОЕ ВРЕМЯ" В ЛЕНИНГРАДЕ НОЯБРЬ 1941 - МАРТ 1942"

В статье рассматривается влияние массового голода на изменения существовавших в обществе социальных связей, нравственных и этических ценностей. Характеризуются общие черты повседневного поведения людей, проживающих в условиях блокады. Раскрывается ответ на вопрос: какое влияние оказывает голод на человека. Ключевые слова: война, блокада, продовольствие, истощение, холод, бомбежка, социальные связи, этические и нравственные нормы, повседневное поведение, смертность, быт.

Понятие «смертное время» – зафиксировал советский писатель В. Бианки. Так многие ленинградцы говорили о самых страшных и голодных месяцах конца 1941 – начала 1942 гг. В это время преобладали истощение, холод, отсутствие цивилизованного быта, болезни, апатия, ослабление родственных и иных социальных связей. Это все повлияло на распад моральных ценностей людей, проживающих в блокадном Ленинграде.

В первые месяцы войны, до сентября 1941 г. о голоде не говорили, но уже в это время были введены продовольственные карточки. Первоначально по этим карточкам «выдавалось довольно прилично: рабочим – 808 граммов хлеба в день, служащим – по 600 граммов. Практически такую норму было и не съесть. Мяса рабочим в месяц полагалось по 2 килограмма 200 граммов, служащим – по 1200 граммов, кроме того, без всяких карточек работали коммерческие рестораны и кафе…» [1, с. 11]. Со временем ассортимент продуктов начал сокращаться: перестали продавать мясо, сахар и крупа стали отпускаться по таким нормам, которые не обеспечивали физиологических потребностей людей. К ноябрю 1941 г. норму хлеба сократили до « 500 г рабочим, 300 г служащим, 200 г детям» [1, с. 98]. Снижение нормы отпуска хлеба в два раза вызвало всеобщую панику. «Обычно я почти не ела мяса и питалась в вегетарианской столовой, теперь я его съедаю с жадностью и охотно ела бы ежедневно», – записывала в дневнике 5 октября 1941 г. М.С. Коноплева. «Этот голод как-то накапливается, нарастает и то, что еще недавно насыщало, сейчас безнадежно не удовлетворяет. Я чувствую на себе это резкое оголодание, томительную пустоту в желудке… Через час после относительно приличного обеда… подбираются малейшие крошки съестного, выскребаются до чистоты кастрюли и тарелки», – записывает в дневнике 9 января 1942 г. И.Д. Зеленская.

Первые признаки настоящего, страшного голода проявились в ноябре 1941 г. С. Яров отмечает: «Тогда и началось «смертное время» с нескончаемой чередой похоронных «процессий», дележкой крохотного кусочка хлеба, с лихорадочным поиском любых суррогатов пищи. Каждый месяц этого времени имел свою, не единственную, но особую, жуткую примету: санки с «пеленашками» в декабре, не убранные многочисленные трупы в январе, и трупы, убранные в феврале – в штабеля, высотой в несколько метров». Известный патологоанатом В.В. Гаршин, изучавший тела «дистрофиков» во время блокады, отмечал, что печень их потеряла 2/3 своего вещества, сердце – более трети, селезенка уменьшилась в несколько раз: «Голод съел их… организм потребил не только свои запасы, но разрушил и структуру клеток» [1, с. 12].

С. Яров выявляет несколько последствий блокадной голодовки: апатия в разных ее проявлениях, общие признаки физиологического угасания, такие как заторможенность, вялость – «отупение», мнительность, автоматичность совершаемых людьми действий, пассивность. Он подтверждает свои доводы примерами из записок секретаря Дзержинского РК ВКП(б) З.В. Виноградовой, которая обходила «выморочные» квартиры в поисках детей. Женщина писала о том, как была поражена их безразличием: «Лежит человек на кровати, с ним же рядом ему близкий человек мертвый, и у него полное отупение» [1, с. 13]. Еще один отрывок из записки О. Соловьевой: «Все суровые, никто не улыбается», – пишет она о людях, встретившихся ей на пустынной улице [1, с. 14].

Таким образом, голод привел к исчезновению чувства самосохранения и опасности, утрачиванию интереса к другим людям, к внешним событиям, ко всему, кроме еды. Апатия вела к ослаблению социальных связей, а нередко и к исключению человека из общества. И это не проходило бесследно для его этики. Безразличный ко всему, ушедший от мира и от людей, сосредоточенный только на самом себе, человек утрачивал способность эмоционально реагировать на что-либо. Но как раз посредством таких эмоций как радость, удивление, страх, горе, надежда, выражаются и быстрее воспринимаются моральные правила.

Говоря о признаках распада нравственных норм в «смертное время» следует прежде всего отметить обман, воровство, грабеж и мародерство. Чаще всего обманывали на импровизированных рынках: на продажу или обмен предлагали суррогаты, по внешнему виду похожие на натуральные продукты (вместо конфет могли продать мастику, вместо масла олифу, вместо манной крупы – «состав, из которого делался клей», блокадники упоминают его в своих записках как «химический продукт»). Проводились манипуляции в больницах и госпиталях: сотрудники медицинских учреждений пользовались «продовольственными карточками» пациентов. Так, В.В. Враская, забрав дочь из больницы «в самом заморенном виде» 6 ноября 1941 г., увидела, что из ее «карточки» (она сдавала ее врачам, пока ребенок лечился) вырвали «праздничный» талон для детей за 7 ноября. В. В. Враская добилась справедливости, только дойдя до главного врача. Воровство в больничных учреждениях было явлением распространенным. Во время проверки в феврале 1943 г. выяснилось, что в больницах им. Нахимсона и К. Либкнехта ежедневно «столуются» 6–8 медицинских работников: своих «карточек» они не сдавали в столовую, а питались за счет больных. С. Яров предполагает, что этот обычай возник не в феврале 1943 г., а ранее. Акты проверки госпиталя № 109 показали, что больные недополучили в декабре 1942 г. 22,7 % жиров, 49 % картофельной смеси, 9 % овощей, 50 % чая.

Еще одним источник наживы - утаивание управдомами и дворниками сведений о смерти или эвакуации квартирантов, чтобы получать по их «карточкам» продукты для себя. Пользовались и «карточками» тех жильцов, которые, опасаясь наказаний, возвращали их сразу, как только наступала смерть их родных и даже получали «карточки» на вымышленных лиц. Еще одним признаком размывания этики являлись грабежи квартир, общежитий, институтов и т. д.

Мародерство стало частью блокадной повседневной жизни: «…Стаскивают с покойников шапки, сапоги, выворачивают карманы, воруют карточки продуктовые и все имеющиеся ценности» – этот фрагмент письма В.А Заветновского дочери содержит перечень обычных тогда мародерских действий[1, с. 30-40].

Симптомы распада этики были разнообразными и индивидуальными для каждого человека. Приступы раздражения, ссоры и драки обычно случались именно там, где делили пищу. Чаще всего это происходило в столовых: «В столовых царил хаос: все кричали, ругались», – записывает в дневнике 12 сентября 1941 г. М.С. Коноплева, а 19 октября она же отмечает, что у кассы столовой, где зеленые щи можно получить без отрыва талонов, «целыми днями… стоит возбужденная шумная толпа, способная побить каждого, кто попытается подойти к кассе вне очереди» [1, с. 19]. В этом хаосе участвовали все, даже воспитанные и интеллигентные люди. Л. Гинзбург писал: «Обед, избавлявший от голодной смерти, казалось естественным добывать в любых условиях» [1, с. 12].

Раздражение и злость людей обнаруживалось не только в столовых. «Все были раздражены до невероятности», – вспоминал Д.С. Лихачев, рассказывая о том, что произошло с ним однажды на улице. — «Впереди меня характерная блокадная фигура… Я иду сзади. Вдруг фигура впереди меня останавливается, оборачивается и истошно кричит…: "Да проходите же наконец!" Фигуру раздражило, что я ее не обгоняю, а как ее обгонишь, когда… сугробы».

С. Яров делает вывод, что стычки и споры между людьми обычны для любого времени, не только для войны, но характерными тут являлись их накал и их причины. Раздражение вызывали и неприспособленные к блокадным тяготам, житейски беспомощные горожане и те, кто удивлял свои здоровым видом: «На прохожих с нормальным розовым лицом оглядываются», – записал в дневнике 17 января 1942 г. Л.А. Ходорков [1, с. 20-21]. В связи с голодом начали распространяться болезни, в особенности цинга. На ногах кожа становилась фиолетовой и покрывалась багровыми пупырышками, люди хромали. Разбухал язык, выпадали зубы из воспаленных десен. Медицински точное и суховатое перечисление проявлений этого недуга у М.А. Бочавер сопровождается даже метафорой: «Мы у себя вынимали их просто, без труда, рукой, как сигареты из пачки» [1, с. 22]. Люди стали стесняться своего вида. С. Яров предполагает, что отчасти поэтому люди переставали следить за опрятностью и чистотой своей одежды, умываться, заботиться о личной гигиене. Другими причинами были немощность истощенных блокадников, отсутствие в квартирах света, тепла и воды, закрытие бань и пунктов бытового обслуживания. Обилие грязных, закопченных лиц не раз отмечалось в свидетельствах о зиме 1941–1942 гг. Т. Нежинцева писала, как ей было стыдно идти в роддом немытой: «…оказалось, что все были такие». [1, с. 23].

Люди в блокадном Ленинграде стали безразличными по отношению к цивилизованным благам. Пропало чувство брезгливости. И. Меттер вспоминал, как повар госпиталя из-за отсутствия посуды налил кашу его брату, мойщику, в калошу. Р. Малкова вспоминала, как головы селедок, полученные ею с военной кухни, оказались в густой черной саже и золе. Воды не было: «А есть так хочется. Терпения нет, и ели как пришлось».

В пищу шло все: столярный и обойный клей, олифа, дуранда (жмыхи), отруби, ремни из свиной кожи, гнилые, почерневшие капустные листья («хряпа»), желуди. Ели листья комнатных цветов и свечи. Промывание «сладкой» земли на месте сгоревших Бадаевских складов стало обыкновением – копали ее сами или покупали на рынке. Существовала даже особая такса: верхний слой этой земли, наиболее насыщенный сахаром (глубиной до 1 м) стоил 100 рублей, нижний[1, с. 27].

Началось стояние у кухонь и в других местах в ожидании каких-либо остатков съестного: «Каждый рассчитывает, что хоть какая-то малость ему все же перепадает. О полноценной порции никто и думать не смел, а вот на остаточки с тарелок рассчитывали все» [1, с. 29].

Люди становились кроткими, ласковыми и покорными, выслушивающими упреки – таковы последствия голодовки. За хлеб уже не было сил бороться, оставалась только надежда на жалость других людей.

Таким образом в «смертное время» интерес у людей сохраняется только к еде, утрачивается воля к сопротивлению. Явно проявлялись симптомы распада человеческой личности – физиологические, духовные и социальные. «Эта кротость, как мы уяснили потом, была действительно началом смерти. Как раз в этом состоянии человек начинал все говорить с употреблением суффикса "ика" и "ца": кусочек "хлебца", "корочка" и "водичка" и становился безгранично вежливым и тихим» - писала О. Берггольц, одна из летописцев блокады [1, с. 30]. Так происходил тотальный крах всех форм цивилизованного существования – разрушение одной из них обусловливало и исчезновение других. Выстоять удавалось не всем.

Распад человека в «смертное время» объясняется логической цепочкой причин и следствий, итогом которого была деградация людей. Каждый акт блокадного бытия, отмеченный ломкой бытовых цивилизационных норм, являлся ступенью к следующему этапу распада человеческой этики. Кто мог поделиться хлебом и кашей? Человек, готовый идти на любые унижения, чтобы их получить? Прячущий запасы еды, но выпрашивающий ее у других? Разорвавший связи с близкими людьми, замкнутый и безразличный к чужим страданиям? Опустившийся, утративший представление о стыде и достоинстве, движимый лишь животными чувствами? Люди не сразу становились такими. Этапы и формы их деградации во многом отличались. Но изучая любую историю блокадной смерти, нельзя не заметить последовательность проявления одинаковых для всех симптомов распада – даже у самых стойких. Блокадный человек менялся очень быстро. Все зависело от его жизненных условий, часто менявшихся, и присущей ему силы сопротивления, в сплоченности ее физической и духовной составляющих.

Список литературы

1. Яров, С. В. Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941-1942 гг. [Электронный ресурс] / С. В. Яров. – Москва.: Изд-во Центрполиграф, 2012 – Режим Доступа