Пятая ночь

170 лет повести Ф. Достоевского «Белые ночи»

О будьте благословенны, белые ночи!

Пройдите, пройдите, умоляю вас, пройдите сюда! Если вы того не знаете, есть в Петербурге довольно странные уголки. В эти места как будто не заглядывает солнце… Эта смесь чего-то горячо-идеального с ужасающим, тускло-прозаичным, страшно обыкновенным… Я знаю, я видел эту жизнь… Прошу вас, запахните поплотнее мантилью. Здесь очень дует от Невы… И умоляю, вытрите слезы, плакать совершенно незачем. Ах, вот вы и улыбнулись! Бог мой, я впервые в жизни вижу такую миленькую улыбку! Вот вы и засмеялись! Да, вы с первого взгляда угадали, с кем имеете дело. Точно, я робок с женщинами. Это точно сон, я даже во сне не гадал, что когда-нибудь буду говорить хоть с какой-нибудь женщиной…

Да, совсем, точно так. Я ничего, поверьте, ничего не прошу и не требую – о, если бы я мог требовать! Мне бы хоть два какие-нибудь слова братские, с участием, не отогнать меня, выслушать! Только два слова! О, я за это мог бы отдать всю свою жизнь в сыром и грязном углу! У меня так мало действительной жизни, что я привык ценить свои любимые места, свои набережные, тихие улочки, которые я про себя называю «моими», хотя какие же они мои, когда наступает утро и по ним с грохотом проезжают мужицкие подводы или отбивают шаг солдатские сапоги! Нет, это мой тайный город, чужой для всех, кроме меня – я его выдумал, я знаю наизусть каждый дом, каждую канаву, каждый фонарь… Нет, прошу вас, не сюда, там дальше тупик. Да, я это знаю это очень хорошо… Не оступитесь! У меня есть даже любимые дома, они даже здороваются со мной и принимают во мне участие… Вот, пожалуйста, один очень хорошенький домик. Он так весело глядит своими окошками и прикрывается нарядными ситцевыми занавесками, что, ей-богу, кажется, что вот-вот засмеется. А этот старый особняк со мной всегда здоровается, хотя страдает ревматизмом и, по-моему, давно нуждается в покраске…

Ах нет, я понимаю, умом понимаю, но сердцем принять не могу. Понимаешь, что вокруг кипит какая-то другая жизнь, и она кипит наяву, и где там угнаться за ней бледным фантазиям с их неверными, зыбкими тенями, роем бегущими одна за другой! А все ж видишь, что для тебя нет никакой другой жизни, и даже обломки, пыль, прах фантазий – все идет в дело, и я – сказать ли?- даже справляю годовщину своих фантазий, ощущений, того, чего, в сущности, так никогда и не бывало! Поверите ли? – вы отворотились? Вам кажется, что я в бреду, в лихорадке – бог знает! Но грустно, грустно оставаться одному даже среди фантазий, даже среди обрывков сновидений, улетающих во тьму с первыми лучами солнца…

Прошу вас, не уходите. Я вижу, как несносен со своими сентенциями, но – знаете ли, милая моя? Неизъяснимую отраду я нахожу в этих странных, бледных, фосфорических ночах, когда небо ложится на гладь канала тяжелыми, влажными, как паутина, нитями, вода переливается холодными, без блеску, волнами, и самая мысль, не отягощенная ничем, разворачивается в пустом акварельном воздухе так явно, так пронзительно! О эти ночи! Эта пустота сродни чистому листу, и я хожу, бесконечно хожу, стуча стоптанными каблуками по избитой мостовой – и кажется, от звука шагов рождаются призраки… Только не бойтесь, ради Бога, не бойтесь, они рождаются только в моем воображении. Вот я вижу снежно-белый абрис девушки, которая бежит к набережной и, мучительно дыша, подбирая юбки, чтобы не зацепить за парапет, наклоняется над водой… Вот старуха с клюкой – она соткана из дыма белых ночей, но как зловещ, как пронзителен ее взгляд! О, если бы она ожила, я бы, наверное, умер от страха! Вот, гремя колесами, появляется облачно-белая пролетка и – о ужас! – оборванная фигурка падает под скрипучие туманные обода… Вот туманные каторжники, наклонив обритые головы, неторопливо проплывают в облачном дыму… Мой бог! Даже звук я слышу – тонкий, призрачный, туманный – это детский надтреснутый голосок поет «Хуторок» под надрывающие сердце звуки несуществующей шарманки…

Сон? Не знаю… Но прошу вас, будьте снисходительны! Я молю вас только выслушать, мне больше ничего, ничего не надо! Я знаю, как тяжело одиночество, но одиночество в Петербурге страшнее во сто крат… Он манит, обманывает, кутает в белый сумрак – и бросает на мостовую раздавленным, убитым, но уже по-настоящему.

Куда же вы, куда? Постойте! Простите меня, я не смогу, не переживу…

О будьте прокляты, белые ночи!

УТРО