Каждое слово из нашего нравственного словаря скрывает в себе тайну. Одно из самых таинственных и, в сущности, непонятных слов для нашего современника – это слово “честь”. Его привычно объединяют с другим этическим понятием – “совесть”: “честь и совесть эпохи”, “нет ни совести, ни чести”. А между тем “честь” и “совесть” существенно различаются: “честь” – понятие коллективное, “совесть” – понятие личное.
Какое из этих понятий древнее? Совесть есть голос нравственного закона в душе отдельного человека. В вопросах совести человек и нравственный закон сходятся один на один, без советчиков и посредников. “Спросить свою совесть” значит “спросить самого себя”; совесть – это диалог с самим собой, вопрошание внутреннего “я”. Значит, совесть требует такого нравственного самоуглубления, которое стало возможным только с распространением христианства. С христианства и начинается временной отсчёт этого слова.
Честь гораздо древнее: она уходит корнями в праисторию. Потребность в этом слове возникает с выделением из общины привилегированных групп; коллективный кодекс неписаных правил, принятый в такой группе (например, в роде, клане, фамилии), и называется честью. Значит, честь – это система правил, отличающая данную группу от других и подчёркивающая её высокий статус: “Любой поступок должен соответствовать строгим предписаниям, вытекающим из сознания принадлежности к группе, из чувства чести, носившего не столько личный, сколько родовой характер. Обычаем «запрограммирована» жизнь каждого члена коллектива, обязанного следовать образцам – богам, предкам, старшим” (А.Я. Гуревич).
Проиллюстрируем сказанное о чести примером из древней литературы – из «Илиады». Почему Ахилл отказался воевать за греков и даже через свою мать (богиню Фетиду) обратился к Зевсу с просьбой помочь их противникам – троянцам? Потому что его лишили “добычи” – захваченной им девы Брисеиды. Какое же начало проявляется в нём, когда он хочет мстить грекам за отнятую Брисеиду, – собственника, любовника? Нет, в нём говорит честь. Так он и называет Брисеиду – “честь”: героический кодекс чести предписывает распределять военную добычу поровну между царями – Агамемноном, Ахиллом, Одиссеем; нарушение этого порядка задевает воинскую и царскую честь героя. Герой готов скорее расстаться с жизнью, чем со своей долей добычи-чести: когда Аяксу не отдали заслуженных им по праву доспехов убитого Ахилла, он покончил жизнь самоубийством.
Особенной сложностью отличались правила рыцарской чести. Вот как об этом пишет историк А.Я. Гуревич: “Рыцарь именно исполняет свою роль, ни на минуту не забывая о зрителях, перед которыми он «играет», будь то король или его прямой сеньор, дама или такой же рыцарь, как и он сам”. Рыцарский этикет регламентировал каждый жест, даже на поле боя, где рыцарь был скован множеством предписаний: нельзя сражаться с хуже вооружённым противником, нельзя наносить удары в спину, нельзя первым обращаться с воинским донесением к королю и так далее.
Когда мы читаем «Перчатку» и «Рыцаря Тогенбурга» Шиллера в переводах Жуковского, мы должны помнить, что в любви рыцарь следует не столько индивидуальному чувству к даме, сколько правилам куртуазной чести – кодексу служения даме, который также был тщательным образом регламентирован – до мельчайшего жеста. Поэты (Шиллер и Жуковский) вольны стилизовать рыцарское поведение в романтическом духе: в «Перчатке» – рыцарское чувство собственного достоинства, в «Рыцаре Тогенбурге» – рыцарскую беззаветность в любви, но в реальности средневекового этикета рыцарь не имел возможности выбора. Нельзя, например, любить жену той же любовью, что и даму. В средневековой песне говорилось: “Муж сделает нечто противное чести, если он будет любить свою жену, как рыцарь любит свою даму”.
Вернёмся к противопоставлению чести и совести. Именно конфликт между этими понятиями становится одной из тем русской литературы. В “маленькой трагедии” Пушкина «Скупой рыцарь» отец-рыцарь в своей скупости изменяет рыцарским правилам (А.Я. Гуревич: “Богатство – знак, свидетельствующий о доблести, щедрости, широте натуры сеньора. Этот знак может быть реализован лишь при демонстрации им указанных качеств. Таким образом, высший момент в наслаждении богатством – его расточение в присутствии максимального числа людей, участвующих в его поглощении, получающих долю от щедрот сеньора”). Сын (Альбер) из-за скупости отца не в состоянии следовать кодексу рыцарской чести. Именно честь подталкивает последнего к преступным мыслям, к мыслям против совести; именно это противоречие (совести и чести) заставляет Герцога воскликнуть: “В какие дни надел я на себя цепь герцогов!”; “Ужасный век, ужасные сердца!”.
Противопоставление совести и чести в высшей степени актуально для русской дворянской культуры, которая во многом наследует рыцарской (Ю.М. Лотман: “.как дворянин, человек сословия, которое одновременно было и социально господствующей корпорацией, и культурной элитой, он [дворянин] подчинялся законам чести”).
Пример – дуэль Онегина и Ленского в романе Пушкина. Дуэль – установление, входящее в систему дворянской чести. Сам Пушкин не только вёл себя в соответствии с дуэльным неписаным кодексом, но и постоянно превышал его, вёл себя как “бретёр” (профессиональный дуэлянт). Тем интереснее то, как он, “невольник чести” (по выражению Лермонтова), которому суждено будет погибнуть на дуэли, столкнул совесть и честь в сознании Онегина. Дружеские чувства к Ленскому, снисхождение к его молодости должны были заставить Онегина отказаться от дуэли – по совести. Но честь как проявление диктата общественного мнения требует отказаться от личной воли и следовать определённым правилам. И что же? Онегин, столь гордившийся своей независимостью от общественного мнения, подчиняется, автоматически переступая через свою совесть. Такова сила механизма чести! Механизма, погубившего и “невольника чести” Пушкина, и Лермонтова, назвавшего его “невольником чести”.
Более сложный пример – противопоставление Пьера Безухова и Андрея Болконского в романе Толстого «Война и мир». Конечно же, им обоим присущи и честь, и совесть. Но всё же для Пьера прежде всего – совесть, для Андрея прежде всего – честь. Честь унаследована Андреем от своего отца, человека дворянской культуры XVIII века. Она придаёт его личности обаяние, но и ограниченность. Эта ограниченность становится понятна Андрею в первый раз, когда его ранили при Аустерлице, во второй раз, когда его смертельно ранили при Бородине. То, что казалось Андрею столь важным с позиции чести (рыцарский жест со знаменем, рыцарская осанка при виде смертельно опасного ядра), оказалось ничтожным в сравнении с вечностью (небом Аустерлица, смертью). Совесть же Пьера Безухова оказывается в согласии с вечностью (вспомним хотя бы эпизод, когда Пьер смеётся философским смехом над своим пленным состоянием; разве можно пленить его бессмертную душу?).
Из нашего рассуждения закономерно следует вопрос: а есть ли совесть и честь в наше время? Совесть есть: каждый чувствует её голос (сильнее или слабее), стоит только прислушаться к душе. А чести нет, поскольку нет элитных групп, способных выработать свой кодекс чести, – ни рыцарства, ни дворянства, ни сообщества джентльменов, ни цивилизованной буржуазии. Что осталось от былой чести? Осколки, остатки уже потерявших смысл привычек. Стоит ли об этом жалеть? Вряд ли: всему своё время. И всё же, как пел Высоцкий, “досадно мне, коль слово «честь» забыто”. Всё же жаль.
Андрей РЕПИН, ж урнал "Литература" №32/1999
11 123
2 836 
