8 декабря Александр Александрович Осмеркин (1892-1953)

Лучше всех официальных биографий о нем рассказала Зоя Томашевская, которой "выпало счастье вырасти в окружении людей необыкновенных, быть свидетелем их трагической и стоической жизни, знать о них только правду…"

Записал ее рассказы Александр Ласкин. Цитату из его книги "Петербургские тени" я привожу ниже. Заранее извиняюсь за длинный текст, но я очень люблю мемуары.

"С Осмеркиным я познакомилась в сорок втором году. Чем я завоевала его сердце, неясно… Мы только-только приехали из Ленинграда, живем в гостинице «Москва»… Выхожу как-то из лифта и натыкаюсь на завхоза ленинградской Академии Аббу Самойловича Готлиба. Оказывается, он только из Самарканда, куда в это время эвакуировалась Академия. «О, – говорит, – как хорошо, что я тебя встретил! – Будешь разносить повестки!» Я уже собралась ответить: «И не подумаю!», как среди тех, кому предназначались повестки, он называет имя Осмеркина… Вот это меня остановило… Когда Осмеркин приезжал профессорствовать из Москвы в Питер, по коридорам Академии просто стон разносился. Все хотели его видеть и наперегонки неслись на второй этаж. Осмеркин был сама элегантность… Закинутая голова, бурные кудри, голубые глаза… Все тогда носили одинаковую серо-буро-малиновую одежду, а на нем была светло-серая шуба и соболья шапка. Опирался он на тросточку с серебряным наконечником. Такой барин. Зрелище!.

Как видно, я сделала все, о чем меня просил наш завхоз. Правда, почему-то совершенно не помню, кому еще я относила повестки. В памяти сохранился только Осмеркин… Жил и работал Александр Александрович напротив ВХУТЕМАСа на Мясницкой, занимал бывшую мастерскую Рерберга…

С волнением поднимаюсь по лестнице, представляю себе его в шубе и собольей шапке. Звоню. Дверь распахивается, и передо мной предстает он. Грязный, невозможно грязный. Его знаменитая шуба выглядит совершенно потертой. На голове та же шапка, но вся облезлая, съеденная молью. Я была просто потрясена. Осмеркин взял у меня из рук повестку, не глядя положил в карман, и спросил: «А вы любите стихи, детка? Пожалуйста, зайдите. Мы с Левушкой Бруни играем в стихи. Вдвоем играть очень скучно». Когда Осмеркин говорил, у него была физиономия как у младенца… Не без страха вхожу в мастерскую. Там действительно сидит художник Бруни – в черном пальто с черным каракулевым воротником и в каракулевой черной шапке, надетой почти на нос. От холода руки прячет в рукава… Смысл игры такой. Один произносит: «Мой дядя самых честных правил», другой отвечает: «Любви все возрасты покорны». Дальше: «Не искушай меня без нужды»… и так до бесконечности. Или, если не можешь ничего вспомнить, говоришь «пас»… От неловкости, от непонимания, что происходит, я в основном «пасовала», но это совсем не смущало моих партнеров. И тут, можете себе представить, выпадает буква «ж». Бруни и Осмеркин ничего не могут сказать, а я с удовольствием произношу: «Жил на свете рыцарь бедный»… Осмеркин вскочил, стал меня целовать и обнимать. «Зоинька, – говорит, – мне кажется я знаю вас всю жизнь». И прибавляет: «Вы придете завтра?». С этих пор я стала ходить к нему почти каждый день. Через площадку от мастерской находилась его квартира. Там жили его вторая жена Елена Константиновна и две дочки.

Елена Константиновна была чтица, рубенсовского типа дама. Часто мне говорила: «Не понимаю, почему я вас люблю. Я отлично знаю, что вы меня терпеть не можете». Я очень смущалась, а Александр Александрович говорил: «Ну, конечно, Леночка… Потому что ты плохо ко мне относишься»… Во время войны Александр Александрович с Еленой Константиновной развелся и женился на Наде Навроцкой. Это была очень красивая женщина итальянско-армянского происхождения.

Я так прижилась в этом доме, что как-то мы вместе встречали Новый год… У Осмеркина был любимый ученик Коля Сергеев. Парень он был немного простоватый. И очень восторженный. В это время Коля заканчивал институт, защищал диплом, и Осмеркин с ним много возился. Коля настолько верил своему учителю, что влюбился в меня. И еще как! До самой смерти он писал мне письма. У него уже была семья, дети. По дороге к Осмеркину мы с Колей всегда старались украсть для Александра Александровича полено-другое. Мастерская была гигантская, со стеклянным потолком, метров семь высоты. Труба от печки невероятно длинная. Просто километр трубы. Александр Александрович положит полено в печку, чуть расстегнется, заулыбается и гордо так говорит: «Немного тепла, разговоры про искусство, и я – Осмеркин».

Рассказы были удивительные! Помню историю о том, как перед входом в «Бродячую собаку» Есенин читал ему стихотворение «Собаке Качалова». Говорил он об этом с упоением, с горящими глазами. Анна Андреевна называла Осмеркина «милым другом». Мопассановский смысл тут тоже присутствовал. Александр Александрович был дамский угодник… Вскоре Осмеркин познакомился с папой и мамой, стал бывать у нас… Летом сорок пятого года, сразу после войны мы с Александром Александровичем, моим преподавателем Юрием Никитичем Емельяновым и студенткой Архитектурного института Валей Лютиковой поехали в Пушкин… Кругом руины, повсюду находили мины. Купались около Камероновой галереи. Купальных костюмов у нас, понятно, не было, поэтому мужчины отправились в одну сторону, мы с Валей – в другую. Входим в воду – и вдруг я слышу голос Юрия Никитича: «Зойка-то наша – чистый Майоль». Я потом долго мучалась: кто такой Майоль? Хорошо это или плохо?

Осмеркин учился в Екатеринославе в одном классе с Вертинским. Еще у них был третий товарищ, такой Давид Аркин. Как-то Осмеркин показывал мне свои гимназические фотографии, и я ему сказала, что этот Аркин у нас в Архитектурном преподает. На это Осмеркин рассказал, что в гимназии они все трое любили порассуждать о своем будущем. Сам Александр Александрович говорил, что станет «художником», Аркин видел себя «приват-доцентом», Вертинский – «знаменитостью».

Как-то Александр Александрович приходит к нам на Гоголевский. Вытаскивает не какой-то там треугольник, а настоящий роскошный конверт. Белый такой, ослепительный. С удивительно красивыми марками. Написано: «СССР, художнику Осмеркину». Адреса нет, но как-то через Союз художников письмо дошло. Начиналось оно так: «Дорогой Саша! Ты теперь знаменитый художник, а я – знаменитый артист…» Дальше о том, как он мечтает попасть в Союз, но на свою просьбу получил отказ. «Сходи к Алешке, попроси, чтобы он вмешался». Выход нашелся и помимо Толстого… Хотя кое-кто пишет о нищете Вертинского, у него все же нашлись средства на вагон с медикаментами для советской армии. Поэтому ему и позволили вернуться. Встречать Вертинского на вокзале Осмеркин взял меня.

Приехал Вертинский с женой и дочкой, жена была еще пузата второй, Настей. Жена – писаная красавица. Просто фаюмский портрет. Это когда глаза находятся за пределами овала лица… Ей было девятнадцать, а ему пятьдесят три. Появившись на вокзале, Вертинский бросился к Осмеркину. «Я так счастлив, – сказал Александр Николаевич, – у меня жена, дочка», а Осмеркин ему ответил: «Я счастливее тебя в два раза. У меня две жены и две дочки». Осмеркин действительно с обеими женами – бывшей и настоящей – находился в одинаково хороших отношениях…

В сорок восьмом году Осмеркина отовсюду выгнали за формализм. Средств к существованию не было, он очень бедствовал. Если я в это время у него останавливалась, то старалась его подкормить. Помню, по карманам собираю пятаки на хлеб и молоко. Отсчитываю нужную сумму, отдаю Коле Сергееву. Мы вместе выходим из мастерской и видим, что по лестнице поднимается Вертинский, а за ним шофер с двумя корзинами, из которых торчат какие-то пакеты. «Коленька, возвращайтесь, – говорит Вертинский, – мы сейчас выпьем, поговорим об искусстве, почитаем стихи». Дома у Осмеркина Вертинский начинает доставать из пакетов какую-то невообразимую снедь, рыбу, бутылки. При этом что-то рассказывает и цитирует Пушкина… Пушкина он читал потрясающе. Буквально всего знал наизусть. Мы пируем, спешить некуда. Так проходит день. Александр Николаевич немного устал, ходит по гостиной, рассматривает петербургские этюды на стенах. «Саша, – говорит он, – я влюблен в эти вещи. – Когда-нибудь ты мне что-нибудь продашь». «Выбери все, что тебе нравится, – отвечает Осмеркин, – я тебе подарю». Вертинский долго-долго смотрит, потом останавливается на какой-то вещи. «Ну, конечно, – говорит Осмеркин, – пожалуйста…» Вертинский достает заранее заготовленную пачку денег и кладет на стол. Он так это сделал, что отказаться было невозможно…

Инициатором травли Осмеркина был Иогансон. В Академии художеств только у них двоих было по мастерской. Все настоящие творческие ребята шли к Осмеркину, все карьеристы – к Иогансону. Я присутствовала при том, как после всего этого Иогансон пришел к Александру Александровичу. Разумеется, он делал вид, что совершенно не при чем. Принес триста рублей. Надя Навроцкая хотела деньги вернуть, но Осмеркин сказал: «Наденька, ну зачем же. У нас же ничего нет…»

Осмеркин умер 25 июня 1953 года. Я была в Крыму с полугодовалой Настей. Поехать на похороны я не могла, но потом в Гурзуфе появился Аникушин и кое-что рассказал. В день смерти было заседание президиума Академии художеств. Кто-то вошел и сообщил о том, что скончался Осмеркин. В абсолютной тишине скульптор Матвеев произнес: «И убийца рядом с нами…»

После смерти Осмеркина Вертинский очень опекал его вдову. Как-то звонит, зовет на ужин. Надя говорит, что не может, у нее в это время были какие-то проблемы с зубами. «Наденька, уверяю вас, – сказал Вертинский, – все замечательно жуется даже без зубов». Надя продолжает возражать. «Я вам обещаю, – говорит Александр Николаевич, – что мы с тещей тоже вынем наши челюсти». Когда Надя все же пришла, то на рояле в хрустальной вазе лежали две челюсти… »

В галерее работы Осмеркина разных жанров