Жанр святочного рассказа на уроках внеклассного чтения.

      Не дается ЧУДО тому,

    кто не силится к нему навстречу…

 (А. И. Солженицын)

Жанр святочного рассказа на уроках внеклассного чтения.

1.         Традиции святочного рассказа в  литературе.

На Руси предшественниками литературного святочного рассказа явились устные истории, или былички, рассказываемые обычно в деревнях в святочные вечера.

Святки (с 6 по 19 января нового стиля) — две недели зимних праздников, которые продолжаются от Рождества Христова вплоть до Крещения, один из самых любимых и значимых праздников в жизни народа.

 Рождество — время чудес и проявлений милости Бога к людям.

В России первые святочные рассказы появились на страницах уникального в своем роде журнала XVIII века «И то и сио».

Его издатель, М. Д. Чулков, помещал здесь самые разнообразные материалы по этнографии: песни, пословицы, поговорки.

При этом к святкам печатались тексты подблюдных песен и, конечно же, святочные былички. Чулков пересказывал их с немалой долей иронии, вставляя собственные замечания и пояснения.

В XIX столетии начиная еще до того, как святочный рассказ сформировался как жанр, в России к Рождеству издавались особые литературные сборники. Во всех газетах и журналах помещалось множество святочных материалов: этнографические заметки о святках, стихотворения и рисунки на рождественскую тему, и непременно, особые рассказы.

Таким образом, святочный рассказ был, прежде всего, формой массовой литературы. Однако к его становлению как жанра в России оказались причастны классики русской литературы: Н.В. Гоголь, Ф.М. Достоевский, Н.С. Лесков, Л.Н. Толстой, М.Е. Салтыков-Щедрин и др.

 Святочный рассказ, несмотря на пестроту и многочисленность текстов, принадлежащих разным эпохам и разным писателям, тем не менее, весьма легко узнаваем. В самом общем виде можно определить святочный рассказ как рассказ о случившемся в период зимних праздников чуде.

2. Основатель жанра- Чарльз Диккенс.

Основателем жанра рождественского рассказа принято считать Чарльза Диккенса, который задал основные постулаты «рождественской философии»: ценность человеческой души, тема памяти и забвения, любви к «человеку во грехе», детства.

В середине XIX века он сочинил несколько рождественских повестей и стал публиковать их в декабрьских номерах своих журналов «Домашнее чтение» и «Круглый год». Диккенс объединил повести заглавием «Рождественские книги».

«Рождественский гимн в прозе: Святочный рассказ с привидениями», «Колокола: Рассказ о Духах церковных часов», «Сверчок за очагом: Сказка о семейном счастье», «Битва жизни: Повесть о любви», «Одержимый, или Сделка с призраком» - все эти произведения густо населены сверхъестественными созданиями: и ангелами, и разной нечистью, и чудо происходит непосредственно при участии потусторонних сил.

    Святочные рассказы начинаются обычно с описания несправедливости, неполноты, кризиса.Но видно, оттого, что действие происходит  в ночь под Рождество Христово, в великую ночь спасения, неутешенных не остаётся. По милости Провидения и сиротка встречает своего благодетеля, и бедняк получает наследство, и путник сквозь метель слышит звон колокольчика. Чудо входит в жизнь людей.

Специфика диккенсовской традиции требовала счастливого, пусть даже и не закономерного и неправдоподобного финала, утверждающего торжество добра и справедливости, напоминающего о евангельском чуде и создающего рождественскую чудесную атмосферу. Рождественский рассказ в русской литературе сформировался на литературной основе, связанной с творчеством Диккенса.

 К числу художественных особенностей рождественского рассказа можно отнести следующие:

1) приуроченность действия в рассказах ко времени праздника Рождества;

2) наличие героя-ребенка;

3) ожидание и совершение Чуда как главный мотив рождественского рассказа;

4) пророческий сон или видение  (страшный (-ое)  или радостный (-ое));

5) счастливое разрешение драматической ситуации (как правило); трагический финал – возможный вариант развития действия с целью усилить контраст праздничной  атмосферы и суровой жизненной реальности;

6) гуманистическая направленность рассказов со рождественской тематикой (призыв к добру, любви, милосердию).

3. Лесков- русский Диккенс.

Н.С. Лесков высоко ценил творчество английского романиста – создателя цикла «Рождественских повестей», которые сам Диккенс рассматривал как свою “рождественскую миссию”.

Русский классик, готовя к изданию свой цикл «Святочные рассказы» (1886), не просто признал, что форма рождественского рассказа “была возведена в перл создания в Англии Диккенсом”, но и вступил в творческое соревнование с одним из ведущих авторитетов в рождественской литературе.

Общее число лесковских святочных рассказов насчитывает до двадцати пяти произведений. Уже в свои ранние романы и повести Лесков вводил приуроченные к Рождеству и святкам эпизоды.

 Святочный рассказ не раз становился для Лескова объектом теоретического осмысления. Создавая тексты, писатель постоянно размышлял о задачах святочного рассказа, то есть творческая практика шла рука об руку с теорией.

В рассказе «Жемчужное ожерелье» (1885):  автор определяет специфические черты святочных текстов:

  «От святочного рассказа непременно требуется,

 чтобы он был приурочен к событиям святочного вечера - от Рождества до Крещенья,

 чтобы он был сколько-нибудь фантастичен,

 имел какую-нибудь мораль, хоть вроде опровержения вредного предрассудка,

 и наконец - чтобы он оканчивался непременно весело».

Писатель отмечает, что « в жизни таких событий бывает немного, и потому автор неволит себя выдумывать и сочинять фабулу, подходящую к программе. А через это в святочных рассказах и замечается большая деланность и однообразие».

Но собственным святочным творчеством Лесков доказал жизненность жанра, выявив его нераскрытые возможности, способность к саморазвитию. Именно Лескову во многом принадлежит заслуга возрождения святочного жанра в русской литературе.

 Русский писатель, ставший одним из первых теоретиков жанра святочного рассказа, собственной художественной практикой блистательно доказал, что “и святочный рассказ, находясь во всех его рамках, всё-таки может видоизменяться и представлять любопытное разнообразие, отражая в себе и своё время и нравы”.

4 . Жанр святочного рассказа на уроках внеклассного чтения.

Рождественской теме отдавали дань  писатели, композиторы, живописцы. В зарубежной литературе с этой темой связаны имена В. Шекспира, Ч. Диккенса, О. Генри и многих других. Среди отечественных авторов можно назвать В. Жуковского, А. Пушкина, Н. Гоголя, Л. Толстого, Н. Лескова, А. Чехова, Л. Андреева, А. Куприна – и это только малая часть «списка».

             1)  Рассказу Ф.М. Достоевского «Мальчик у Христа на ёлке» по праву принадлежит особое место в ряду произведений с рождественской и  святочной тематикой.

      Обратимся к творческой истории рассказа Достоевского.     26 декабря 1875 года Федор Михайлович Достоевский вместе с дочерью Любой присутствовал в Петербургском клубе художников  на детском балу в честь Рождества. На следующий день с юристом А.Ф. Кони писатель посетил колонию для малолетних преступников на окраине города. В те же дни его внимание на улице привлек нищий мальчик, просивший милостыню. Под впечатлением  от увиденного Достоевский написал несколько статей  на тему «русских теперешних детей», которые включил в январский номер «Дневника писателя» за 1876 год. Сюда же вошел и рассказ «Мальчик у Христа на елке». Впоследствии Федор Михайлович неоднократно читал это произведение в рождественские и пасхальные дни на литературных вечерах для детей.

       «Мальчик у Христа на елке» Достоевского по силе эмоционального и нравственного  воздействия на читателя- вещь беспрецедентная.

В заключение повествования Достоевский, обращаясь к читателям, так комментирует финал своего произведения: «А еще обещал рассказы преимущественно о событиях действительных! Но вот в том-то и дело, мне все кажется и мерещится, что все это могло случиться действительно, - то есть то, что происходило в подвале и за дровами, а там об ёлке у Христа – уж и не знаю, как вам сказать, могло оно случиться или нет? На то я и романист, чтобы выдумывать». Каким образом мог появиться в рождественском рассказе такой сюжетный ход – ёлка у самого Иисуса Христа?

      С давних пор ель – неизменная спутница рождественских праздников. О происхождении рождественского дерева существует немало легенд, сохраненных, главным образом, западноевропейскими культурно-религиозными традициями.

В Европе в старину бытовала легенда о том, как семья лесника приютила голодного, измученного ребенка, которым оказался Иисус Христос. В благодарность за доброту мальчик-Христос подарил домочадцам ветку ели, воткнул ее в землю, сказав, что дерево принесет людям счастье и достаток.

       Считается, что ель своей геометрической формой с устремленной ввысь острой верхушкой напоминает храм, и функция у нее сходная – собирать вокруг себя людей. Даже крестовина, к которой крепили ёлку, стала символизировать крестную ношу Христа: кто на крест опирается, тот крепко стоит, и никакие невзгоды его  не сокрушат.

       «Символическая соотнесенность ёлки с Иисусом Христом, - читаем в книге Е.В. Душечкиной, - привела к возникновению образа «Христовой» или «Божьей ёлки», которая зажигается в небе рождественской ночью. Образ «Христовой ёлки» положен в основу известного в Европе сюжета о ёлке у Христа, на которую попадают дети-сироты, умершие в канун Рождества».

   Мотивы  холода и тепла  играют  главную  роль  в  изображении  противостояния  миров –  земного  и  небесного.

Действие  происходит накануне Рождества в «огромном городе» в «ужасный мороз». Главный герой рассказа – мальчик «лет шести» - в предрождественское утро просыпается в «сыром и холодном подвале».

      «Холодный», «холод», «очень уж здесь холодно», «холодная, как стена» (о матери героя), - слово «холод» и производные от него часто используются автором. Они характеризуют не только температуру окружающей среды, но и взаимоотношения между людьми: автор констатирует абсолютное безразличие людей друг к другу. Да и могут ли быть иными взаимоотношения людей, лишенных домашнего очага, теплоты домашнего уюта? Поначалу герой, несмотря на то что совсем продрог, не понимает, что такое холод: «Дыхание его вылетало белым паром, и он, сидя в углу на сундуке, от скуки нарочно пускал этот пар изо рта и забавлялся, смотря, как он вылетает». Незамутненное сознание ребенка противодействует стуже, не хочет впускать в себя холод. Белый пар в кромешной темноте – реалистическая деталь, которая переводит изображение в символический план: мальчик этот – единственное светлое существо во мраке подвальной жизни. Мальчик пытается вырваться из тьмы и холода подвала.

             На улице – «ох какой широкой!» и ох какой многолюдной! – тепла не прибавилось. Мальчика  встречает то же равнодушие горожан. Здесь «все… бегут и едут»  по своим делам. Ребенок одинок в праздничной толпе спешащих к себе, к собственным детям людей. «Блюститель порядка»  «отвернулся, чтоб не заметить мальчика».  «Сгущенное» ощущение холода писатель передает при помощи повторения слов: «… лошади и кареты, и мороз, мороз!»

      Цветовая  гамма  в рассказе усиливает  контраст  в  изображении  противостояния  миров –  земного  и  небесного.

В канун великого праздника улица великолепно освещена: «… а свету-то, свету-то!» Сквозь «большое стекло» герой видит празднично убранную в преддверии Рождества комнату и счастливых ребятишек среди изобилия лакомств и игрушек. Но маленький герой рассказа остается «по ту сторону» праздника. На чужой елке изобилие огней и множество сияющих золотом украшений. Но свет этот холодный -  поистине, как гласит известная поговорка, «светит, да не греет».  Никто «вдруг» не проявил доброты, не остановился, чтобы помочь озябшему и голодному ребенку. Не только никакое чудо не свершилось, нет самого обычного сочувствия ближнему. Поэтому слово «вдруг» отсутствует.

       В третий раз употребленное слово « вдруг» запечатлело смену ощущений героя: «И вдруг вспомнил мальчик про то, что у него так болят пальчики, заплакал и побежал дальше…» Вообще это наречие используется писателем только тогда, когда речь идет о главном герое, описываются  мотивы его поведения, ощущения и переживания. Слово «вдруг» выступает как кодовое: это знак не столько боли физической, сколько  боли душевной, сердечной. Герой не плакал, когда покидал подвал и прощался с умершей матерью, ибо в сердце еще оставалось место для надежды. Соприкосновение с безжалостной действительностью постепенно разрушает все надежды и упования. Малыш «вдруг» начинает понимать свою чужеродность в мире людей.

       Далее мы видим, что мальчик не просто лишний на празднике жизни, он вдобавок отовсюду гоним. Обратимся к эпизоду в булочной-кондитерской.  «…И вот опять видит он сквозь другое стекло комнату… на столах пироги, всякие – миндальные, красные, желтые, и сидят там четыре богатые барыни, а кто придет, они тому дают пироги, а отворяется дверь поминутно, входит к ним с улицы много господ».  Увиденное едва не заставило мальчугана поверить, что и ему перепадет «кусочек» счастья – хотя бы в виде какого-нибудь пирожка: «Подкрался мальчик, отворил вдруг дверь и вошел». Но шаг навстречу счастью, навстречу спасению оказался безрезультатным: чуда «вдруг» в очередной раз не случилось. Напротив, последовавшая за этим «шагом» ребенка реакция со стороны «сытых» взрослых, в порядке вещей: «Ух, как на него закричали и замахали!». Мы видим, что те, у кого нет Дома (обитатели подвала-ночлежки), и те, кого  есть теплый Дом, одинаково равнодушны к чужим страданиям. Первые – потому что у них своих забот и бед хватает, вторые – потому что слишком «горячо» охраняют свой «очаг». Маленький герой Достоевского не ведал о сей печальной «закономерности». Поэтому в его порывах-чаяниях остается еще  место для подобных «вдруг». С испугу бедный мальчуган даже не смог удержать в застывших ручонках поданную ему «копеечку» - поданную не из милости или жалости, а для того, чтоб, как говорится,  поскорее покинул помещение и не смущал нежданным вторжением богатых клиентов.

«Вдруг» мальчик почувствовал, что «кто-то схватил его  за халатик» и «вдруг треснул по голове». На этот раз обидчиком ребенка оказался тоже ребенок - мальчик, только  «злой». В одном предложении, повествующем об этом инциденте, слово «вдруг» употреблено писателем дважды и означает в данном контексте: ни с того ни с сего, беспричинно.  Однако в действительности причина, разумеется, была, и заключалась она в «переполненности» окружающего мира злом, которое выплескивается на первого встречного, казалось бы, без видимого повода. «Пинок» со стороны «злого» подростка явился последней каплей, переполнившей чашу горя, отмеренного маленькому существу  на жизненных весах. Единственное  желание  героя состоит лишь в том, чтобы «бежать-бежать», забиться куда-нибудь, где «не сыщут». Читатель помнит, как в начале рассказа мальчик жаждал света и тепла, стремился из темноты подвала на улицу к людям. Теперь он прячется от них, и темнота укрывает его. Он, вероятно, уже и не верил, что удастся спастись от травли, – но ему неожиданно удалось сделать это: «Вдруг забежал сам не знает куда, в подворотню, на чужой двор, - и присел за дровами: “Тут не сыщут, да и темно”».  Здесь малыш нашел последний приют.

      Предсмертные видения героя – полная противоположность тому, что выпало ему на долю в условиях земного бытия. Только что он корчился от голода, холода  и страха, задыхался от бега – «… и вдруг, совсем вдруг, стало ему так хорошо: ручки и ножки перестали болеть,  и стало так тепло…» Три следующих подряд «вдруг» в пределах одного предложения, в общей сложности  пять «вдруг» в одном абзаце: «И вдруг ему послышалось, что над ним запела его мама песенку». «- Пойдем ко мне на ёлку, мальчик, - прошептал над ним вдруг тихий голос». Все эти «вдруг» символизируют неожиданное избавление от страданий, обретение душевного и физического комфорта. Последнее «вдруг» констатирует переход в лучший из миров: «… а он протянул ему руку и… и вдруг, - о, какой свет! О, какая ёлка!» Героя призрел сам Спаситель, одарив теплом и любовью, коих суровая реальность лишила ребенка. Здесь иной световой и температурный «режим» и в прямом, и в переносном смысле: «так тепло, как на печке…», «все сияет и блестит», «всё мальчики и девочки, только такие светлые», - и это тепло и свет подлинной христианской любви. На райской елке царит атмосфера человечности и добра: «Все… кружатся около него… все они целуют его». Малыш впервые по-настоящему счастлив: «Ах, как хорошо тут, мама!»  Детишек, оказавшихся, подобно мальчику,  в канун Рождества на елке у Иисуса Христа, немало, но тепла и ласки хватает на всех. И больше никаких «вдруг» до конца рассказа. Предыдущие «вдруг» - показатель катастрофичности земного бытия: разрыв с родиной, смерть матери – это начало катастрофы. Удар по голове и подножка, сбившая малыша наземь, крики со всех сторон довершают картину Апокалипсиса в сознании ребенка. «У Достоевского – настоящий апокалипсический пожар…»  - писал Ю. Карякин, имея в виду нагнетание слова «вдруг» и совершенно «беспрецедентную роль» в произведениях писателя этого слова-образа, этого «кванта художественности» (слова исследователя).

В той же части рассказа, где описана Христова ёлка, слово «вдруг» отсутствует – конечно, не случайно. Ответом может служить цитата из статьи Ю. Карякина, хотя относятся слова ученого отнюдь не к этому произведению Достоевского: «… для Бога нет и не может быть “вдруг”» .  Неровному, «больному» ритму неправедной земной жизни противостоит вечная гармония мира небесного.

       Финал рассказа и трагичен, и светел одновременно. С одной стороны,  трудно представить более страшную картину рождественского утра, чем та, что воссоздана в рассказе Достоевского: «…дворники нашли маленький трупик… замерзшего за дровами мальчика». И самое страшное здесь то, что картина эта не удивила и не ужаснула ни дворников, ни тех, кто потом «разыскал» умершую мать ребенка.  А светлое «пятнышко» - упоминание автора о том, что  и мама, и сыночек - «оба свиделись у Господа Бога в небе». Вопрос же, которым писатель задается в эпилоге («И зачем я сочинил такую историю…?»), отнюдь не праздный. Митрополит Антоний (Храповицкий) в статье «Ф.М. Достоевский как проповедник возрождения» писал: «Люди взирают на детей как на существ почти неразумных, которых они должны учить и развивать… Достоевский велит нам самим учиться у народа, а также учиться через детей…»   Учиться через детей… Суровый, горький  урок преподал художник «взрослым» читателям  в своем произведении, но это урок во имя «оздоровления» души, во имя милосердия.

      С классикой жанра рассказ роднит прежде всего приуроченность к празднику Рождества и, что называется,  наличие «сопутствующих» деталей: зима, мороз, елка, Иисус Христос. Общая тональность повествования – горестная, трагическая - идет вразрез с традициями святочного рассказа. Чуда не происходит и не может произойти в условиях суровой действительности, а облегчение страждущим способна принести лишь смерть. Счастливый финал мыслится  писателем как возможный только за порогом реальности.

   С гневом и болью говорит писатель о том, что человеческое сообщество поражено опаснейшим из вирусов – вирусом равнодушия. «Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей, - утверждал Достоевский устами героя своего рассказа «Сон смешного человека», написанного год спустя после «Мальчика у Христа на ёлке», и продолжал: - Главное – люби других как себя, вот что главное, и это все, больше ровно ничего не надо… А между тем ведь это только старая истина, которую биллион раз повторяли и читали, да ведь не ужилась же!» Любовь к ближнему есть великая воскрешающая сила. И ведь именно этому учил тот, чье Рождество так широко празднует крещеный мир. Быть может, добрый свет рождественской звезды укажет миру путь к истине, научит сострадать и быть милосерднее.

Сегодня пора вспоминать теплые и трогательные рождественские истории. Особенно важно отметить, что никогда эти рассказы не прятались в отдельные «детские» и «взрослые» рубрики журналов и альманахов. Это рассказы для семейного, домашнего чтения. Перед чудом нет детей и взрослых, молодых и старых.

                     Не дается ЧУДО тому, кто не силится к нему навстречу…(А. И. Солженицын)