Песнь о собаке
Утром в ржаном закуте,
Где златятся рогожи в ряд,
Семерых ощенила сука,
Рыжих семерых щенят.
До вечера она их ласкала,
Причесывая языком,
И струился снежок подталый
Под теплым ее животом.
А вечером, когда куры
Обсиживают шесток,
Вышел хозяин хмурый,
Семерых всех поклал в мешок.
По сугробам она бежала,
Поспевая за ним бежать...
И так долго, долго дрожала
Воды незамерзшей гладь.
А когда чуть плелась обратно,
Слизывая пот с боков,
Показался ей месяц над хатой
Одним из ее щенков.
В синюю высь звонко
Глядела она, скуля,
А месяц скользил тонкий
И скрылся за холм в полях.
И глухо, как от подачки,
Когда бросят ей камень в смех,
Покатились глаза собачьи
Золотыми звездами в снег.
1915
Перед нами одно из самых пронзительных в русской поэзии стихотворений о животных. Обыденная, простая и грустная история о собаке, у которой утопили щенков, превращается под пером Сергея Есенина в песнь о сестре нашей младшей, в песнь о живом, страдающем и любящем существе, попавшем под власть непонятной и злой силы.
Первые две строфы рисуют ласковую и трогательную картину материнского счастья собаки, причём все вещи без малейшей сентиментальности названы своими именами: «семерых ощенила сука», причёсывает собака щенят «языком», подтаявший снег струится под её «животом». Тёплое отношение к такому вроде бы рядовому эпизоду формируется нарядным глаголом «златятся» (по отношению к обыденнейшим рогожам), ласковым звуком Л, всё время повторяющимся, а также уменьшительным «снежок» и эпитетом «тёплый». Единственная тревожная нотка — упоминание «до вечера»: матери удаётся повозиться со своими щенятами только в течение одного дня.
Что произошло вечером — об этом речь в следующей строфе. Чувство тревоги нарастает стремительно, чему помогает и ритмика (тактовик), и зловещее звукосочетание УР в рифме, и длинная строчка с «трудными» скоплениями согласных:
СемерыХ ВСеХ ПоКЛаЛ В Мешок.
Есенин прибегает к очень сильному приёму — фигуре умолчания. Самая страшная сцена опущена, она скрывается за многоточием (см. четвёртую строфу). Мы только видим, вместе с собакой, как долго дрожит вода на месте падения мешка со щенками.
И опять никакой уступки «сантиментам», всё голо до натурализма: собака-мать плетётся обратно, «слизывая пот с боков». Поэтому, кстати, таким убедительным, вовсе не метафоричным, выглядит сообщение, что она принимает «месяц над хатой» за одного из своих щенков. И дальше пронзительные строки:
В синюю высь звонко
Глядела она, скуля..
В чём волшебство этих стихов? Как можно глядеть «звонко»? В том-то и дело, что можно, что в этом «звонко» (усиленном звуками С в словах «синяя высь») сливается ощущение тоски, пустоты, одиночества и пронзительного собачьего воя.
И опять — простое описание простого факта: месяц скрывается за холмом, уходит последнее напоминание о погибших щенятах. Вся жестокость совершившегося концентрируется в строках последнего четверостишия, с обыденным и символическим сравнением:
И глухо, как от подачки,
Когда бросят ей камень в смех...
И как реквием собачьему (и человеческому) страданию — потрясающая метонимия:
...Покатились глаза собачьи
Золотыми звёздами в снег.
Вообще есенинские образы животных неповторимы: в них нет никакого «очеловечивания», никаких прямых параллелей с людскими переживаниями (см., например, «Корова» (1915), «Лисица» (1916), знаменитый жеребёнок в «Сорокоусте»). Животные воспринимаются поэтом как часть (и одна из лучших!) окружающей реальности, та часть, которая делает нас «старшими братьями» всего живого.
Вот как вспоминал о чтении Есениным собственных стихов А.М. Горький: «Есенина попросили читать. Он охотно согласился, встал и начал монолог Хлопуши. Вначале трагические выкрики каторжника показались театральными.
Сумасшедшая, бешеная кровавая муть!
Что ты? Смерть?
Но вскоре я почувствовал, что Есенин читает потрясающе, и слушать его стало тяжело до слёз. Я не могу назвать его чтение артистическим, искусным и так далее, все эти эпитеты ничего не говорят о характере чтения. Голос поэта звучал несколько хрипло, крикливо, надрывно, и это как нельзя более резко подчеркивало каменные слова Хлопуши. Изумительно искренно,
с невероятной силою прозвучало неоднократно и в разных тонах повторённое требование каторжника:
Я хочу видеть этого человека!
И великолепно был передан страх:
Где он? Где? Неужель его нет?
Даже не верилось, что этот маленький человек обладает такой огромной силой чувства, такой совершенной выразительностью. Читая, он побледнел до того, что даже уши стали серыми. Он размахивал руками не в ритм стихов, но это так и следовало, ритм их был неуловим, тяжесть каменных слов капризно равновесна. Казалось, что он мечет их, одно — под ноги себе, другое — далеко, третье — в чьё-то ненавистное ему лицо. И вообще всё: хриплый, на дорванный голос, неверные жесты, качающийся корпус, тоской горящие глаза — всё было таким, как и следовало быть всему в обстановке, окружавшей поэта в тот час.
Совершенно изумительно прочитал он вопрос Пугачёва, трижды повторённый:
Вы с ума сошли? —
громко и гневно, затем тише, но ещё горячей:
Вы с ума сошли?
И наконец совсем тихо, задыхаясь в отчаянии:
Вы с ума сошли? Кто сказал вам, что мы уничтожены?
Неописуемо хорошо спросил он:
Неужель под душой так же падаешь, как под ношею?
И, после коротенькой паузы, вздохнул, безнадёжно, прощально:
Дорогие мои... Хор-рошие...
Взволновал он меня до спазмы в горле, рыдать хотелось. Помнится, я не мог сказать ему никаких похвал, да он — думаю — и не нуждался в них.
Я попросил его прочитать о собаке, у которой отняли и бросили в реку семерых щенят.
— Если вы не устали...
— Я не устаю от стихов, — сказал он и недоверчиво спросил:
— А вам нравится о собаке?
Я сказал ему, что, на мой взгляд, он первый в русской литературе так умело и с такой искренней любовью пишет о животных.
— Да, я очень люблю всякое зверьё, — молвил Есенин задумчиво и тихо, а на мой вопрос, знает ли он «Рай животных» Клоделя, не ответил, пощупал голову обеими руками и начал читать «Песнь о собаке». И когда произнёс последние строки:
Покатились глаза собачьи
Золотыми звёздами в снег
— на его глазах тоже сверкнули слёзы.
После этих стихов невольно подумалось, что Сергей Есенин не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии, для выражения неисчерпаемой «печали полей» [слова С.Н. Сергеева-Ценского], любви ко всему живому в мире и милосердия, которое — более всего иного — за служено человеком». (Горький М. Сергей Есенин // С.А. Есенин в воспоминаниях современников. Т. 2. М., 1986. С. 7–9.)
Не жалею, не зову, не плачу…
Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.
Ты теперь не так уж будешь биться,
Сердце, тронутое холодком,
И страна березового ситца
Не заманит шляться босиком.
Дух бродяжий! ты все реже, реже
Расшевеливаешь пламень уст
О моя утраченная свежесть,
Буйство глаз и половодье чувств.
Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя? иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.
Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь…
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.
1922 г.
Это стихотворение недаром стало любимой и популярной песней. Щемящее чувство прощания с молодостью и благословения уходящей жизни знакомо всем. Есенин к тому же метафорически окрашивает свою «прощальную песнь» в тона всем нам знакомого и до страсти любимого среднерусского пейзажа — здесь и «дым белых яблонь», и «берёзовый ситец», и «половодье» чувств, и «весенняя гулкая рань», и медные листья клёнов.
Неотразимо захватывает читателя уже первая строчка стихотворения с трёхкратным повтором отрицательных конструкций и усиливающимся семантическим оттенком прощания:
Не жалею, не зову, не плачу...
На фоне на редкость самобытных, неожиданных и в то же время понятных, близких и доступных метафор («золото увяданья», «буйство глаз и половодье чувств») достаточно свежо выглядит даже довольно-таки затасканный «пламень уст». Совершенно поразительно сравнение молодости, да и самой жизни, с весенним всадником на «розовом коне» (взгляните, кстати, на появившуюся в том же 1921 году картину К.С. Петрова-Водкина «Купание красного коня» — знаменательное сходство образов). В эпитете «розовый» соединился и цвет зари, и радостные ожидания, свойственные юности, и оттенок нереальности происходящего, и многое, многое другое, как и всегда в подлинной поэтической находке. Этот розовый цвет в следующей строфе как бы переливается в «медь» кленовых листьев, и такой переход тоже неисчерпаемо богат семантически (назовём хотя бы ассоциацию с «медными трубами»).
Знаменательно, что поэт благословляет не прошлое, не жизнь, не молодость, а неопределённое «что-то», пришедшее «процвесть и умереть». Это «что-то» вбирает в себя только самые лучшие и светлые жизненные краски, действительно достойные благословения, и как бы отбрасывает прочь всё недостойное.
Общая интонация стихотворения, на редкость удачно ложащаяся на пятистопный хорей с начальными пиррихиями, дважды взрывается восклицаниями («Дух бродяжий!..» и «Жизнь моя!»), в которых ударение падает на первый слог. Эти восклицания не дают «застояться» элегической интонации, избавляют её от унылости. Важно и то, что центральные три строфы построены как разговор автора с самим собой: здесь три последовательных обращения — к сердцу, «тронутому холодком», к бродяжьему духу и к собственной жизни.
Незаметная на первый взгляд, но прочная кольцевая композиция обеспечивается повторами в первой и последней строфах (в первой это уже упоминавшиеся нами глаголы, а в последней — «все мы, все мы в этом мире тленны...»), лексической перекличкой «ВСЁ пройдёт» в первой строфе и «ВСЕ мы» в последней, а также сходной семантической конструкцией строф: в первой строке — констатация факта, во второй — символическая деталь пейзажа, в третьей и четвёртой — с одной стороны, формула прощания с молодостью, а с другой — формула благословения жизни:
Первая строфа
Не жалею, не зову, не плачу,
Всё пройдёт, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.
Последняя строфа
Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льётся с клёнов листьев медь...
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.
Остаётся сказать о редкостной звуковой гармонии стихотворения, о его нарядной песенности. Почти каждая строчка инструментована определёнными согласными (присмотритесь — и увидите); из гласных в первой строфе преобладает А, во второй — И, в третьей — Е, потом опять А и Е. Всё вместе и делает стихотворение Есенина незабываемым, частью душевной жизни любого человека, который хоть раз его услышал.
Недаром своё стихотворение о Есенине Вл. Корнилов закончил чуть переиначенными знаменитыми строчками:
…Жизнь отдавши за удачу,
Миру, городу, селу
Загодя шепнул: «Не плачу,
Не жалею, не зову…»
В качестве живописной ассоциации к есенинскому «золоту увяданья» напрашивается полотно И.И. Левитана «Золотая осень» (1895). По сравнению с пейзажем, данным в стихотворении Есенина, здесь гораздо больше покоя и умиротворения; поэту за подобное состояние души пришлось заплатить гораздо дороже, но ведь и события пережиты апокалипсические. Как изменился облик Есенина с 1915 по 1923 год, отчётливо видно на фотографиях 1915 и 1922 гг., а также на портрете поэта работы Ю.П. Анненкова (1923).
Поэзия Есенина примечательна, в числе прочих достоинств, каким-то стихийным демократизмом. Мало кто из русских читателей не подпадал под её чары. Прочитайте отрывок из автобиографической повести А.В. Жигулина «Чёрные камни», в которой повествуется о его тюремной и лагерной одиссее.
Второй черпак каши
Ирине Неустроевой
В 1947 году в разрушенном войной Воронеже, когда я ещё учился в школе и писал свои первые стихи, мне необыкновенно повезло: мне дали на несколько дней почитать четырёхтомное Собрание стихотворений Сергея Есенина, вышедшее в конце 20-х годов. Оно было в мягких белых зачитанных обложках. Я был потрясён до глубины души — я не знал раньше Есенина, не знал, что можно писать так просто и пронзительно:
Отговорила роща золотая
Берёзовым весёлым языком...
Я переписал в свою тетрадь около двадцати стихотворений, а еще тридцать-сорок запомнились сами собою…
Когда началась моя сибирско-колымская одиссея (а книг в этом путешествии не было), я часто читал про себя стихи Есенина, особенно когда ходили зимою в тайгу на лесосеку — дорога была двенадцать километров.
Когда же случайно узналось, что я помню так много стихов Есенина, я стал в бригаде и в бараке человеком важным, нужным и уважаемым. Я стал как бы живым, говорящим сборником Есенина.
Бывало, зимними вечерами я рассказывал своим товарищам о Есенине и читал его стихи. Аудитория была особенная и разная — не верившая ни в бога, ни в чёрта, но Есенин примирял людей, заставлял таять лёд, накопившийся в их душах.
В стихи Есенина они верили. Самые разные люди — бывшие бандиты и воры, и бывшие офицеры, инженеры, и бывшие колхозники, рабочие — слушали стихи Есенина с огромным удивлением и радостью. Некоторые порою смахивали с глаз слёзы.
Тишина стояла полнейшая, и я однажды услышал шёпот кого-то, только что вошедшего:
— Что, Толик-студент роман толкает?
— Никакой не роман, а стихи Есенина. Это лучше любого романа. Роман послушаешь и забудешь, а стихи в душе остаются.
Как кроткие ангелы, сидели вокруг меня и смотрели в мои глаза и закоренелые преступники, и люди, так или сяк попавшие в Академию, так сказать, обнажённой жизни. Стихи Есенина не надоедали, люди готовы были слушать их по многу раз — как слушают любимые песни.
И не только русские или украинцы собирались на эти чтения, но и молодые литовцы, хорошо освоившие русский язык, и узбеки, таджики. Таджики часто просили прочитать «Персидские мотивы».
А повар Байрам из Азербайджана (он готовил и раздавал обед на лесосеке) однажды вместо одного черпака каши положил в мою миску два. Заметив в моих глазах недоумение, он сказал:
— Ешь на здоровье! Это тебе за Есенина. Очень он хороший был человек, всё понимал... И откуда ты так много знаешь и помнишь стихов Есенина? У нас в деревне мулла меньше молитв знает, чем ты стихов.
Дымила разноцветными дымами зимняя заснежённая лесосека. Стояла очередь к большому чёрному котлу. Я сидел на брёвнышке возле костра и ел кашу из синего китайского проса. И думал о Сергее Есенине.
Много лет пролетело с той поры, но я и сейчас всё повторяю строки:
Мне страшно — ведь душа проходит,
Как молодость и как любовь.
И это чудесное философское озарение пришло к человеку, прожившему на земле всего тридцать лет! Как счастлив и велик поэт, на чьи стихи откликается любая живая человеческая душа! Как счастлива нация, имеющая такого поэта! (Жигулин А.В. Чёрные камни. М., 1989. С. 141–142).
Источник: Русова Н.Ю. Анализ лирического стихотворения. Учебно-методическое пособие. – М.:Мнемозина, 2006.
116 939
93 
