Чингиз Айтматов "Сказка про рогатую мать-олениху"

Из  романа  Чынгыза  Айтматова  "Белый пароход" 

м

      "Сказка  про рогатую  мать-олениху"

Вечером, когда с делами покончено, дед рассказывает мне сказки. Я энаю, за домом тём­ная-тёмная, морозная-морозная ночь. Ветер ходит злющий. Самые великие горы и те в та­кие ночи робеют, жмутся кучей поближе к на­шему дому, к свету в окошках. И от этого мне страшно и радостно. Был бы я великаном, на­дел бы великанью шубу и вышел бы из дому. Я бы им громко сказал, горам: «Не робейте, горы! Я здесь. Пусть ветер, пусть темень, пусть метель, я ничего не боюсь, и вы не бойтесь. Стойте на местах, не жмитесь в кучу». Потом я пошёл бы по сугробам, перешагнул бы че­рез реки — и в лес. Деревьям ведь очень страшно ночью в лесу. Они одни, и никто им слова не скажет. Стынут голые деревья на стуже, некуда им приткнуться. А я бы ходил в лесу и каждое дерево похлопал бы по стволу, чтобы ему не так страшно было. Наверно, те деревья, что весной не зеленеют, – это те, которые застыли от страха. Мы потом рубим этот сушняк на дрова.

Обо всём этом я думаю, когда дед рассказывает мне сказки. Он долго рассказывает. Разные есть – смешные есть, особенно про мальчика с пальчика по имени Чыпалак, которого проглотил волк-жадюга на свою беду. Нет, сначала его съел верблюд. Уснул Чыпалак под листом,а верблюд бродил вокруг, хап  – и съел его вместе с листом! Потому и говорят: верблюд не знает, что глотает. Сал Чапылак кричать, на помощь звать. Пришлось старикам зарезать верблюда, чтобы вытащить своего Чапылака. А с волком приключилось ещё того чище. Тоже проглотил он Чапылака по глупости своей. А потом плакал горькими слезами. Наткнулся волк на Чапылака. «Что за козявка под ногой путается? Слизну я тебя одним мигом». А Чапылак говорит: «Не трогай меня, волк, а то сделаю тебя собакой». – «Ха-ха, – Хохочет волк. – Где это видано, чтобы волк становился собакой? За дерзость твою я тебя съем». И проглотил его. Проглотил и позабыл. Но с этого дня лишился он жизни волчьей. Только волк начинает подкрадываться к овцам, А Чапылак кричит у него в животе: «Эй, пастухи-и, не спите! Это я, серый волк, крадусь, чтобы овцу уволочь!» Волк не знает, как быть. Кусает себя за бока, катается по земле. А Чыпалак не унимается: «Эй, пастухи, бегите сюда бейте меня, лупить!» Пастухи с дубьём на волка, волк – от них. Бегут пастухи, диву даются. С ума спятил волчище, сам бежит и сам кричит: «Догоняйте!» А волк-волчище тем временем ноги уносит. Но от этого ему не легче. Куда ни сунется, везде его подводит Чыпалак. Везде его гонят, везде над ним смеются. Отощал волк от голода, кожа да кости остались. Зубами щёлкает, скулит: «Что же это за наказание мне такое? Почему я сам кличу на себя беду? Одурел на старости лет, ум отшибло». А Чапылак шепчет ему на ухо: «Беги к Ташмату, у него овцы жирные! Беги к Баймату, у него собаки глухие. Беги к Эрмату, у него пастухи спят». А волк сидит и хнычет: «Никуда я не пойду, лучше пойду к кому-нибудь в собаки наниматься…»

Правда ведь, смешная сказка? Есть у деда и другие сказки, грустные, страшные, печальные. Но самая моя любимая сказка про Рогатую мать-олениху.

 Случилось это давно. В давние-предавние  времена, когда лесов на земле было  больше,  чем травы, а  воды в наших краях было больше, чем  суши, жило одно киргизское племя на берегу большой и холодной реки. Энесай называлась та  река. Протекает она далеко отсюда, в Сибири. На коне туда три года и три месяца скакать. Теперь эта река зовётся Енисей, а  в ту пору она называлась Энесай. Потому и песня была такая:

 Есть ли река шире тебя, Энесай,

Есть ли земля роднее тебя, Энесай?

Есть ли горе глубже тебя, Энесай,

Есть ли воля вольнее тебя, Энесай?

 Нету реки шире тебя, Энесай,

Нету земли роднее тебя, Энесай,

Нету горя глубже тебя, Энесай,

Нету воли вольнее тебя, Энесай.

 Вот такая она была, река Энесай.

Разные народы стояли тогда на Энесае. Трудно приходилось им, потому что жили  они в  постоянной вражде. Много врагов окружало киргизское племя. То одни нападали,то другие, то киргизы сами ходили  в набег на других, угоняли скот, жгли  жилища, убивали  людей. Убивали  всех, кого  удавалось убить, – такие были времена. Человек не жалел человека. Человек истреблял человека. Дошло до того, что некому  стало хлеб сеять, скот умножать, на охоту ходить. Легче стало жить грабежом: пришёл, убил, забрал. А за убийство надо отвечать ещё большей кровью и за месть – ещё большей местью. И чем дальше, тем больше лилось крови. Помутился разум у людей. Некому было примирить врагов. Самым умным и  лучшим считался тот, кто умел  застигнуть врага врасплох, перебить чужое племя до последней души, захватить стада и богатства. Появилась в  тайге странная птица. Пела, плакала по ночам до рассвета человечьим жалобным голосом,  приговаривала, перелетая с ветки на ветку: «Быть великой  беде! Быть великой беде!»  Так оно и случилось, настал тот страшный день.

Киргизское племя на Энесае хоронило своего старого вождя. И тут случилось непредвиденное. Как бы ни враждовали энесайцы между собой, но в дни похорон вождей не принято было идти войной на соседей. А теперь полчища врагов, незаметно окруживших на рассвете погруженное в печаль становище киргизов, выскочили из укрытий сразу со всех сторон, так что никто не  успел  сесть  в седло, никто не  успел взяться за оружие. И началось невиданное побоище. Убивали поголовно всех, чтобы некому было помнить об этом злодеянии, некому было мстить, чтобы время занесло сыпучим песком следы прошлого. Было – не было…

Человека долго растить, а убить скорее скорого. Многие уже лежали порубленные, утопая в  лужах  крови, многие кинулись в реку, спасаясь от мечей  и копий, и потонули в волнах Энесая.

А вдоль берега, вдоль круч и обрывов, пылали на целые вёрсты  киргизские юрты, объятые пламенем. Никто не успел убежать, никого не осталось в живых. Всё было порушено и сожжено. Тела поверженных сбросили с круч в Энесай. Враги ликовали: «Теперь эти земли наши! Теперь эти леса наши! Теперь эти стада наши!»

С  богатой добычей уходили враги и не заметили, как вернулись из леса двое детей – мальчик и девочка. Непослушные и озорные, они ещё утром тайком от родителей побежали в ближайший лес драть лыко на лукошки. Заигрались они, не заметили, как зашли глубоко в чащу. А когда услышали шум  и крики побоища и  кинулись  назад, то не застали в живых ни  отцов, ни матерей своих, ни

братьев, ни  сестёр. Остались дети без роду, без племени. Побежали они с плачем от пепелища к пепелищу,  и  нигде ни единой души. Осиротели в час. В целом свете остались одни. А вдали клубилась туча пыли, враги угоняли в свои владения табуны и стада, захваченные в кровавом набеге.

Увидели дети пыль копытную и  пустились вдогонку. Вслед за лютыми врагами бежали  дети с  плачем и зовом. Только дети могли так поступить. Вместо  того чтобы скрыться от убийц, они  пустились их догонять. Лишь бы не оставаться  одним, лишь бы уйти прочь от погромленного, проклятого места. Взявшись за  руки, мальчик и девочка  бежали за угоном, просили подождать, просили взять с собой.  Но где было услышать их слабые голоса в гуле, ржанье и топоте, в жарком беге угона!

Долго в отчаянии бежали мальчик и девочка. Но так и не догнали. А потом упали  на землю. Боялись оглянуться вокруг, боялись  шевельнуться. Жутко им было. Прижались друг к дружке и не заметили, как уснули.

Недаром говорят – у сироты  семь судеб. Ночь прошла благополучно. Зверь их не  тронул, лесные чудовища не уволокли. А  когда проснулись, было утро. Солнце светило. Птицы пели. Встали дети и снова побрели по следу угона. Собирали по пути ягоды и коренья. Шли они и  шли, а на третий день остановились на  горе. Смотрят, внизу, на широком зелёном лугу великое пиршество идёт. Сколько юрт поставлено – не счесть, сколько костров дымит – не  счесть, сколько народу вокруг костров – не счесть. Девушки на качелях

качаются, песни поют. Силачи на потеху народу, как беркуты, кружат, кидают друг друга наземь. То враги праздновали свою победу.

Стояли на  горе  мальчик и девочка, не решались подойти.  Но  очень  уж хотелось очутиться возле костров, где так вкусно пахло жареным  мясом, хлебом, диким луком.

Не  выдержали дети, стали спускаться с  горы.  Удивились хозяева пришельцам, окружили их кучей.

– Кто вы? Откуда?

– Мы голодные, – отвечали мальчик и девочка, – дайте нам поесть.

Те  догадались по  их речи, кто они такие. Зашумели, загалдели. Стали спорить: убить  их,  недобитое вражеское семя, тотчас же или к хану вести?

Пока спорили, какая-то сердобольная женщина успела сунуть детям по куску вареной конины. Их тащили к самому  хану, а они не могли оторваться от еды. Повели их в высокую красную юрту, у которой стояла стража с серебряными топорами. А по становищу пронеслась тревожная весть, что неизвестно откуда появились дети  киргизского племени. Что бы это значило? Все побросали свои игры и пиршества, сбежались огромной толпой к ханской юрте. А хан в тот час восседал на  белой как снег  кошме со своими знатными воинами. Пил кумыс, подслащенный мёдом, песни слушал хвалебные. Когда узнал хан, зачем к нему явились, в страшную ярость пришёл: «Как вы смели тревожить меня? Разве не перебили мы племя киргизское начисто? Разве не сделал я вас владыками Энесая на вечные  времена? Чего же вы сбежались, трусливые души?  Посмотрите, кто перед вами! Эй, Рябая Хромая Старуха! – крикнул хан. И сказал  ей, когда она выступила из толпы: – Уведи-ка их в тайгу и сделай так, чтобы на этом кончилось племя киргизское, чтобы в помине его не  было, чтобы имя его забылось вовеки. Ступай, Рябая Хромая Старуха, сделай так, как я велю…»

Молча повиновалась Рябая  Хромая  Старуха, взяла мальчика и девочку за руки  и повела их прочь. Долго шли они лесом, а потом вышли к берегу Энесая на высокую кручу. Здесь Рябая Хромая Старуха остановила детишек, поставила рядышком на краю обрыва. И перед тем, как столкнуть их вниз, проговорила:

– О великая река Энесай! Если гору сбросить в твою глубину, канет гора, как камень. Если бросить сосну столетнюю, унесёт её, как щепку. Прими же в воды  свои две маленькие песчинки – двух детей человеческих. Нет им места на земле. Мне ли тебе сказывать, Энесай? Если бы  звёзды стали людьми, им  не хватило бы неба. Если бы  рыбы стали людьми, им не хватило бы рек и морей. Мне ли  тебе сказывать, Энесай? Возьми их, унеси их. Пусть покинут они наш постылый мир в  младенчестве, с  чистыми  душами, с совестью детской, не запятнанной злыми  умыслами и злыми делами, чтобы не знать им людского страданья и самим не причинять муки другим. Возьми их, возьми их, великий Энесай…

Плачут, рыдают мальчик и девочка. До речей ли им старухиных, когда вниз с обрыва страшно взглянуть. В глубине волны ярые перекатываются.

–  Обнимитесь, детки, напоследок, попрощайтесь, – сказала Рябая Хромая Старуха. А сама рукава засучила, чтобы сподручней было бросать их с обрыва. И говорит: – Ну, простите меня, детки. Значит, судьба такая. Хотя и не  по своей воле совершу я сейчас это дело, – но для вашего блага…

Только сказала она эти слова, как рядом раздался голос:

– Обожди, большая мудрая женщина, не губи безвинных детей.

Обернулась Рябая Хромая Старуха, глянула – диву далась, стоит перед ней олениха, матка маралья. Да такие глаза у  неё большущие, смотрят с укором и грустью. А сама олениха белая, как молозиво первоматки, брюхо бурой шерсткой подбито, как у малого  верблюжонка. Рога – красота одна – развесистые, будто сучья осенних деревьев. А вымя чистое да гладкое.

– Кто ты? Почему ты говоришь человечьим языком? – спросила Рябая Хромая Старуха.

– Я мать-олениха, – отвечала  ей  та. – А заговорила так потому, что иначе ты не поймёшь меня, не послушаешься.

– Чего ты хочешь, мать-олениха?

– Отпусти детей, большая мудрая женщина. Прошу тебя, отдай их мне.

– Зачем они тебе?

– Люди убили двойню мою, двух оленят. Я ищу себе детей.

– Ты хочешь их выкормить?

– Да, большая мудрая женщина.

– А  ты  хорошенько подумала, мать-олениха? – засмеялась  Рябая  Хромая Старуха. – Ведь они  дети человеческие. Они вырастут и будут убивать твоих

оленят.

– Когда они вырастут, они  не станут убивать моих оленят, – отвечала ей матка маралья. – Я  им буду матерью, а они – моими детьми. Разве станут они

убивать своих братьев и сестёр?

– Ох,  не  скажи,  мать-олениха, не знаешь ты  людей! – качала головой Рябая Хромая Старуха. – Не то что лесных зверей, они и друг друга не жалеют. Отдала бы я тебе сироток, чтобы ты сама  узнала, что правдивы мои слова, но ведь и этих детей люди убьют у тебя. Зачем же тебе столько горя?

–  Я уведу  детей  в  далекий край,  где их  никто не  разыщет. Пощади детишек, большая мудрая женщина, отпусти их.  Буду  я  им верной матерью… Вымя моё переполнилось. Плачет моё молоко по детям. Просит моё молоко детей.

–  Ну  что ж, коли так, – промолвила Рябая Хромая Старуха, подумав, – бери да уводи их быстрей. Уводи сирот  в свой далёкий край. Но если погибнут они  в  пути  дальнем,  если  убьют их  разбойники  встречные,  если  чёрной неблагодарностью отплатят тебе твои дети людские, – пеняй на себя.

Благодарила мать-олениха Рябую Хромую  Старуху. А  мальчику  и  девочке сказала:

– Теперь я  ваша мать, вы мои дети. Поведу я вас в далёкий край,  где лежит среди снежных гор лесистых горячее море – Иссык-Куль.

Обрадовались мальчик и девочка, резво побежали за Рогатой матерью-оленихой. Но потом  они устали, ослабли, а  путь далёкий – из одного края света  в другой. Не ушли бы они далеко, если бы Рогатая мать-олениха не кормила их молоком своим,  не согревала телом своим по ночам. Долго шли они. Всё дальше оставалась позади старая родина Энесай, но и до новой родины, до

Иссык-Куля, ещё было очень далеко. Лето и зиму, весну, лето и осень, ещё лето и  зиму, ещё  весну, ещё лето и осень  пробирались они сквозь дремучие леса, по знойным степям, по зыбучим пескам, через высокие горы и бурные реки. Гнались за ними стаи волков, но Рогатая мать-олениха, посадив детей на себя, уносила их от лютых зверей. Гнались за ними на конях охотники со стрелами, крича: «Олениха  похитила  детей человеческих! Держи! Лови!» – и стрелы  пускали вдогонку; и от  них, от незваных спасателей, уносила детей Рогатая мать-олениха.  Бежала она быстрее стрелы, только шептала:«Крепчедержитесь, дети мои, – погоня!»

Привела наконец Рогатая мать-олениха детей своих на Иссык-Куль. Стояли они  на  горе, дивовались. Кругом снежные хребты, а посреди гор, поросших зелёным лесом,  насколько  глаз хватает море плещется. Ходят белые волны по синей воде, ветры гонят их издали, угоняют вдаль. Где начало Иссык-Куля, где конец  – не узнать. С одного края солнце восходит, а на другом ещё ночь. Сколько гор стоит вокруг Иссык-Куля – не счесть, а  за  теми горами сколько ещё таких же снежных гор высится – тоже не угадать.

– Это и есть ваша новая родина, – сказала  Рогатая мать-олениха. – Будете жить здесь, землю пахать, рыбу ловить, скот разводить. Живите здесь с миром тысячи лет. Да продлится ваш род и умножится. Да не забудут потомки ваши речь, которую вы сюда принесли, пусть им сладко будет говорить и петь на своём языке. Живите, как должны жить люди, а я буду с вами и с детьми ваших детей во все времена…

Вот  так мальчик  и  девочка, последние из киргизского племени, обрели себе новую родину на благословенном и вечном Иссык-Куле.

Быстро время прошло. Мальчик стал крепким мужчиной, а девочка – зрелой женщиной.  И  тогда поженились они, стали мужем  и  женой. А  Рогатая мать-олениха не покинула Иссык-Куль, жила в здешних лесах.

Однажды на рассвете разбушевался вдруг Иссык-Куль, зашумел. Роды наступили у  женщины, мучилась  она. А мужчина взбежал на скалу и стал громко звать:

– Где ты, Рогатая мать-олениха? Слышишь, как шумит Иссык-Куль? Твоя дочь рожает. Приходи скорей, Рогатая мать-олениха.

И  послышался тогда издали звон переливчатый, словно караванный колоколен  позванивает. Все ближе и ближе доносился тот звон. Прибежала Рогатая мать-олениха. На рогах своих, подцепив  за дужку, принесла она детскую  колыбель – бешик. Бешик был из белой берёзы, а на дужке бешика серебряный  колокольчик гремел.

И  поныне  гремит тот  колоколец на бешиках иссык-кульских. Качает мать колыбель, а колокольчик серебряный позванивает, будто бежит издали Рогатая мать-олениха, спешит, колыбель берёзовую несет на рогах…

      "Сказка  про рогатую  мать-олениху"

Вечером, когда с делами покончено, дед рассказывает мне сказки. Я энаю, за домом тём­ная-тёмная, морозная-морозная ночь. Ветер ходит злющий. Самые великие горы и те в та­кие ночи робеют, жмутся кучей поближе к на­шему дому, к свету в окошках. И от этого мне страшно и радостно. Был бы я великаном, на­дел бы великанью шубу и вышел бы из дому. Я бы им громко сказал, горам: «Не робейте, горы! Я здесь. Пусть ветер, пусть темень, пусть метель, я ничего не боюсь, и вы не бойтесь. Стойте на местах, не жмитесь в кучу». Потом я пошёл бы по сугробам, перешагнул бы че­рез реки — и в лес. Деревьям ведь очень страшно ночью в лесу. Они одни, и никто им слова не скажет. Стынут голые деревья на стуже, некуда им приткнуться. А я бы ходил в лесу и каждое дерево похлопал бы по стволу, чтобы ему не так страшно было. Наверно, те деревья, что весной не зеленеют, – это те, которые застыли от страха. Мы потом рубим этот сушняк на дрова.

Обо всём этом я думаю, когда дед рассказывает мне сказки. Он долго рассказывает. Разные есть – смешные есть, особенно про мальчика с пальчика по имени Чыпалак, которого проглотил волк-жадюга на свою беду. Нет, сначала его съел верблюд. Уснул Чыпалак под листом,а верблюд бродил вокруг, хап  – и съел его вместе с листом! Потому и говорят: верблюд не знает, что глотает. Сал Чапылак кричать, на помощь звать. Пришлось старикам зарезать верблюда, чтобы вытащить своего Чапылака. А с волком приключилось ещё того чище. Тоже проглотил он Чапылака по глупости своей. А потом плакал горькими слезами. Наткнулся волк на Чапылака. «Что за козявка под ногой путается? Слизну я тебя одним мигом». А Чапылак говорит: «Не трогай меня, волк, а то сделаю тебя собакой». – «Ха-ха, – Хохочет волк. – Где это видано, чтобы волк становился собакой? За дерзость твою я тебя съем». И проглотил его. Проглотил и позабыл. Но с этого дня лишился он жизни волчьей. Только волк начинает подкрадываться к овцам, А Чапылак кричит у него в животе: «Эй, пастухи-и, не спите! Это я, серый волк, крадусь, чтобы овцу уволочь!» Волк не знает, как быть. Кусает себя за бока, катается по земле. А Чыпалак не унимается: «Эй, пастухи, бегите сюда бейте меня, лупить!» Пастухи с дубьём на волка, волк – от них. Бегут пастухи, диву даются. С ума спятил волчище, сам бежит и сам кричит: «Догоняйте!» А волк-волчище тем временем ноги уносит. Но от этого ему не легче. Куда ни сунется, везде его подводит Чыпалак. Везде его гонят, везде над ним смеются. Отощал волк от голода, кожа да кости остались. Зубами щёлкает, скулит: «Что же это за наказание мне такое? Почему я сам кличу на себя беду? Одурел на старости лет, ум отшибло». А Чапылак шепчет ему на ухо: «Беги к Ташмату, у него овцы жирные! Беги к Баймату, у него собаки глухие. Беги к Эрмату, у него пастухи спят». А волк сидит и хнычет: «Никуда я не пойду, лучше пойду к кому-нибудь в собаки наниматься…»

Правда ведь, смешная сказка? Есть у деда и другие сказки, грустные, страшные, печальные. Но самая моя любимая сказка про Рогатую мать-олениху.

 Случилось это давно. В давние-предавние  времена, когда лесов на земле было  больше,  чем травы, а  воды в наших краях было больше, чем  суши, жило одно киргизское племя на берегу большой и холодной реки. Энесай называлась та  река. Протекает она далеко отсюда, в Сибири. На коне туда три года и три месяца скакать. Теперь эта река зовётся Енисей, а  в ту пору она называлась Энесай. Потому и песня была такая:

 Есть ли река шире тебя, Энесай,

Есть ли земля роднее тебя, Энесай?

Есть ли горе глубже тебя, Энесай,

Есть ли воля вольнее тебя, Энесай?

 Нету реки шире тебя, Энесай,

Нету земли роднее тебя, Энесай,

Нету горя глубже тебя, Энесай,

Нету воли вольнее тебя, Энесай.

 Вот такая она была, река Энесай.

Разные народы стояли тогда на Энесае. Трудно приходилось им, потому что жили  они в  постоянной вражде. Много врагов окружало киргизское племя. То одни нападали,то другие, то киргизы сами ходили  в набег на других, угоняли скот, жгли  жилища, убивали  людей. Убивали  всех, кого  удавалось убить, – такие были времена. Человек не жалел человека. Человек истреблял человека. Дошло до того, что некому  стало хлеб сеять, скот умножать, на охоту ходить. Легче стало жить грабежом: пришёл, убил, забрал. А за убийство надо отвечать ещё большей кровью и за месть – ещё большей местью. И чем дальше, тем больше лилось крови. Помутился разум у людей. Некому было примирить врагов. Самым умным и  лучшим считался тот, кто умел  застигнуть врага врасплох, перебить чужое племя до последней души, захватить стада и богатства. Появилась в  тайге странная птица. Пела, плакала по ночам до рассвета человечьим жалобным голосом,  приговаривала, перелетая с ветки на ветку: «Быть великой  беде! Быть великой беде!»  Так оно и случилось, настал тот страшный день.

Киргизское племя на Энесае хоронило своего старого вождя. И тут случилось непредвиденное. Как бы ни враждовали энесайцы между собой, но в дни похорон вождей не принято было идти войной на соседей. А теперь полчища врагов, незаметно окруживших на рассвете погруженное в печаль становище киргизов, выскочили из укрытий сразу со всех сторон, так что никто не  успел  сесть  в седло, никто не  успел взяться за оружие. И началось невиданное побоище. Убивали поголовно всех, чтобы некому было помнить об этом злодеянии, некому было мстить, чтобы время занесло сыпучим песком следы прошлого. Было – не было…

Человека долго растить, а убить скорее скорого. Многие уже лежали порубленные, утопая в  лужах  крови, многие кинулись в реку, спасаясь от мечей  и копий, и потонули в волнах Энесая.

А вдоль берега, вдоль круч и обрывов, пылали на целые вёрсты  киргизские юрты, объятые пламенем. Никто не успел убежать, никого не осталось в живых. Всё было порушено и сожжено. Тела поверженных сбросили с круч в Энесай. Враги ликовали: «Теперь эти земли наши! Теперь эти леса наши! Теперь эти стада наши!»

С  богатой добычей уходили враги и не заметили, как вернулись из леса двое детей – мальчик и девочка. Непослушные и озорные, они ещё утром тайком от родителей побежали в ближайший лес драть лыко на лукошки. Заигрались они, не заметили, как зашли глубоко в чащу. А когда услышали шум  и крики побоища и  кинулись  назад, то не застали в живых ни  отцов, ни матерей своих, ни

братьев, ни  сестёр. Остались дети без роду, без племени. Побежали они с плачем от пепелища к пепелищу,  и  нигде ни единой души. Осиротели в час. В целом свете остались одни. А вдали клубилась туча пыли, враги угоняли в свои владения табуны и стада, захваченные в кровавом набеге.

Увидели дети пыль копытную и  пустились вдогонку. Вслед за лютыми врагами бежали  дети с  плачем и зовом. Только дети могли так поступить. Вместо  того чтобы скрыться от убийц, они  пустились их догонять. Лишь бы не оставаться  одним, лишь бы уйти прочь от погромленного, проклятого места. Взявшись за  руки, мальчик и девочка  бежали за угоном, просили подождать, просили взять с собой.  Но где было услышать их слабые голоса в гуле, ржанье и топоте, в жарком беге угона!

Долго в отчаянии бежали мальчик и девочка. Но так и не догнали. А потом упали  на землю. Боялись оглянуться вокруг, боялись  шевельнуться. Жутко им было. Прижались друг к дружке и не заметили, как уснули.

Недаром говорят – у сироты  семь судеб. Ночь прошла благополучно. Зверь их не  тронул, лесные чудовища не уволокли. А  когда проснулись, было утро. Солнце светило. Птицы пели. Встали дети и снова побрели по следу угона. Собирали по пути ягоды и коренья. Шли они и  шли, а на третий день остановились на  горе. Смотрят, внизу, на широком зелёном лугу великое пиршество идёт. Сколько юрт поставлено – не счесть, сколько костров дымит – не  счесть, сколько народу вокруг костров – не счесть. Девушки на качелях

качаются, песни поют. Силачи на потеху народу, как беркуты, кружат, кидают друг друга наземь. То враги праздновали свою победу.

Стояли на  горе  мальчик и девочка, не решались подойти.  Но  очень  уж хотелось очутиться возле костров, где так вкусно пахло жареным  мясом, хлебом, диким луком.

Не  выдержали дети, стали спускаться с  горы.  Удивились хозяева пришельцам, окружили их кучей.

– Кто вы? Откуда?

– Мы голодные, – отвечали мальчик и девочка, – дайте нам поесть.

Те  догадались по  их речи, кто они такие. Зашумели, загалдели. Стали спорить: убить  их,  недобитое вражеское семя, тотчас же или к хану вести?

Пока спорили, какая-то сердобольная женщина успела сунуть детям по куску вареной конины. Их тащили к самому  хану, а они не могли оторваться от еды. Повели их в высокую красную юрту, у которой стояла стража с серебряными топорами. А по становищу пронеслась тревожная весть, что неизвестно откуда появились дети  киргизского племени. Что бы это значило? Все побросали свои игры и пиршества, сбежались огромной толпой к ханской юрте. А хан в тот час восседал на  белой как снег  кошме со своими знатными воинами. Пил кумыс, подслащенный мёдом, песни слушал хвалебные. Когда узнал хан, зачем к нему явились, в страшную ярость пришёл: «Как вы смели тревожить меня? Разве не перебили мы племя киргизское начисто? Разве не сделал я вас владыками Энесая на вечные  времена? Чего же вы сбежались, трусливые души?  Посмотрите, кто перед вами! Эй, Рябая Хромая Старуха! – крикнул хан. И сказал  ей, когда она выступила из толпы: – Уведи-ка их в тайгу и сделай так, чтобы на этом кончилось племя киргизское, чтобы в помине его не  было, чтобы имя его забылось вовеки. Ступай, Рябая Хромая Старуха, сделай так, как я велю…»

Молча повиновалась Рябая  Хромая  Старуха, взяла мальчика и девочку за руки  и повела их прочь. Долго шли они лесом, а потом вышли к берегу Энесая на высокую кручу. Здесь Рябая Хромая Старуха остановила детишек, поставила рядышком на краю обрыва. И перед тем, как столкнуть их вниз, проговорила:

– О великая река Энесай! Если гору сбросить в твою глубину, канет гора, как камень. Если бросить сосну столетнюю, унесёт её, как щепку. Прими же в воды  свои две маленькие песчинки – двух детей человеческих. Нет им места на земле. Мне ли тебе сказывать, Энесай? Если бы  звёзды стали людьми, им  не хватило бы неба. Если бы  рыбы стали людьми, им не хватило бы рек и морей. Мне ли  тебе сказывать, Энесай? Возьми их, унеси их. Пусть покинут они наш постылый мир в  младенчестве, с  чистыми  душами, с совестью детской, не запятнанной злыми  умыслами и злыми делами, чтобы не знать им людского страданья и самим не причинять муки другим. Возьми их, возьми их, великий Энесай…

Плачут, рыдают мальчик и девочка. До речей ли им старухиных, когда вниз с обрыва страшно взглянуть. В глубине волны ярые перекатываются.

–  Обнимитесь, детки, напоследок, попрощайтесь, – сказала Рябая Хромая Старуха. А сама рукава засучила, чтобы сподручней было бросать их с обрыва. И говорит: – Ну, простите меня, детки. Значит, судьба такая. Хотя и не  по своей воле совершу я сейчас это дело, – но для вашего блага…

Только сказала она эти слова, как рядом раздался голос:

– Обожди, большая мудрая женщина, не губи безвинных детей.

Обернулась Рябая Хромая Старуха, глянула – диву далась, стоит перед ней олениха, матка маралья. Да такие глаза у  неё большущие, смотрят с укором и грустью. А сама олениха белая, как молозиво первоматки, брюхо бурой шерсткой подбито, как у малого  верблюжонка. Рога – красота одна – развесистые, будто сучья осенних деревьев. А вымя чистое да гладкое.

– Кто ты? Почему ты говоришь человечьим языком? – спросила Рябая Хромая Старуха.

– Я мать-олениха, – отвечала  ей  та. – А заговорила так потому, что иначе ты не поймёшь меня, не послушаешься.

– Чего ты хочешь, мать-олениха?

– Отпусти детей, большая мудрая женщина. Прошу тебя, отдай их мне.

– Зачем они тебе?

– Люди убили двойню мою, двух оленят. Я ищу себе детей.

– Ты хочешь их выкормить?

– Да, большая мудрая женщина.

– А  ты  хорошенько подумала, мать-олениха? – засмеялась  Рябая  Хромая Старуха. – Ведь они  дети человеческие. Они вырастут и будут убивать твоих

оленят.

– Когда они вырастут, они  не станут убивать моих оленят, – отвечала ей матка маралья. – Я  им буду матерью, а они – моими детьми. Разве станут они

убивать своих братьев и сестёр?

– Ох,  не  скажи,  мать-олениха, не знаешь ты  людей! – качала головой Рябая Хромая Старуха. – Не то что лесных зверей, они и друг друга не жалеют. Отдала бы я тебе сироток, чтобы ты сама  узнала, что правдивы мои слова, но ведь и этих детей люди убьют у тебя. Зачем же тебе столько горя?

–  Я уведу  детей  в  далекий край,  где их  никто не  разыщет. Пощади детишек, большая мудрая женщина, отпусти их.  Буду  я  им верной матерью… Вымя моё переполнилось. Плачет моё молоко по детям. Просит моё молоко детей.

–  Ну  что ж, коли так, – промолвила Рябая Хромая Старуха, подумав, – бери да уводи их быстрей. Уводи сирот  в свой далёкий край. Но если погибнут они  в  пути  дальнем,  если  убьют их  разбойники  встречные,  если  чёрной неблагодарностью отплатят тебе твои дети людские, – пеняй на себя.

Благодарила мать-олениха Рябую Хромую  Старуху. А  мальчику  и  девочке сказала:

– Теперь я  ваша мать, вы мои дети. Поведу я вас в далёкий край,  где лежит среди снежных гор лесистых горячее море – Иссык-Куль.

Обрадовались мальчик и девочка, резво побежали за Рогатой матерью-оленихой. Но потом  они устали, ослабли, а  путь далёкий – из одного края света  в другой. Не ушли бы они далеко, если бы Рогатая мать-олениха не кормила их молоком своим,  не согревала телом своим по ночам. Долго шли они. Всё дальше оставалась позади старая родина Энесай, но и до новой родины, до

Иссык-Куля, ещё было очень далеко. Лето и зиму, весну, лето и осень, ещё лето и  зиму, ещё  весну, ещё лето и осень  пробирались они сквозь дремучие леса, по знойным степям, по зыбучим пескам, через высокие горы и бурные реки. Гнались за ними стаи волков, но Рогатая мать-олениха, посадив детей на себя, уносила их от лютых зверей. Гнались за ними на конях охотники со стрелами, крича: «Олениха  похитила  детей человеческих! Держи! Лови!» – и стрелы  пускали вдогонку; и от  них, от незваных спасателей, уносила детей Рогатая мать-олениха.  Бежала она быстрее стрелы, только шептала:«Крепчедержитесь, дети мои, – погоня!»

Привела наконец Рогатая мать-олениха детей своих на Иссык-Куль. Стояли они  на  горе, дивовались. Кругом снежные хребты, а посреди гор, поросших зелёным лесом,  насколько  глаз хватает море плещется. Ходят белые волны по синей воде, ветры гонят их издали, угоняют вдаль. Где начало Иссык-Куля, где ко