Блокадный Ленинград глазами очевидцев. Материалы для классного часа

8

Плетнева Лариса Владимировна

учитель МБОУ лицея №1 г.Морозовск Ростовской области

Материалы для классного часа

«Блокадный Ленинград глазами очевидцев»

В блокадном Ленинграде. Аполлон Давидсон.

(Ж-л «Эхо планеты» № 18-19 2005, стр. 12-16)

«Война! О ней мы узнали не из речи Молотова — в дере­вушке радио не было. Сказали колхоз­ники, когда вечером мы вернулись из леса: их собрали днем и объявили, что началась война. Геодезисты должны были ждать указаний: оставаться или уезжать. А мне — впервые в жизни — нужно было принять самостоятельное решение: как быть? И я принял. Кое-как на перекладных добрался до же­лезнодорожной станции. Билеты уже не продавали. Шли бесконечные во­инские составы. Я метался туда-сю­да... Наконец какие-то красноармей­цы сжалились — взяли к себе в теп­лушку.

Ленинград встретил солнечной по­годой. И окнами, заклеенными крест-накрест полосками бумаги. Подходя к дому, встретил одноклассников. С ве­щами — их эвакуировали на Валдай. Я тоже был с вещами, и они решили, что я еду с ними.

Уезжали мои друзья, те, кого я успел полюбить. Да и свою школу на Фон­танке мы любили. Ее роскошный акто­вый зал — театры бы позавидовали. Коридоры со скульптурами античных героев. В классах — высокие застек­ленные шкафы вдоль стен, в которых все еще стояли стеклянные банки с се­менами диковинных «колониальных» растений — их изучали там до 1917-го. Когда-то это было Петровское ком­мерческое училище. Потом — Первая образцовая школа Ленинграда. Ее кон­чал Аркадий Райкин и, как он расска­зывал мне позднее, — академик Яков Борисович Зельдович. Учился там и знаменитый вратарь «Зенита» Набутов. В мое время это была 206-я школа. Большинство школьников — из семей питерской интеллигенции. Сердце ек­нуло — уезжают. Захотелось с ними. Но я с таким трудом прорвался в Ле­нинград. Решил — никуда отсюда не уеду! Многих сверстников я так нико­гда уже и не увидел. Как и учителей, не пришедших с войны.

И я вернулся к ленинградской жиз­ни. Мама обрадовалась — сколько на­терпелась, пока я был вдали! Одно­классники уехали, взрослым не до ме­ня. Чем заняться? Читал. Благо сохра­нились прекрасные библиотеки старых питерских квартир. Белые ночи еще не совсем кончились, по вечерам можно было читать и без электричества.

В молниеносное продвижение нем­цев к воротам города не верили. Оче­видно потому, что город ни разу не бомбили, даже когда в Москве бом­бежки стали привычными. Тем време­нем нарастал поток беженцев в Ле­нинград: и с юга, и из Эстонии. Нео­жиданно появились они и в нашей се­мье — «дед», отец моего отчима, и его жена. Обрусевшие немцы, они не за­хотели оставаться под немцами. И при приближении фронта к Гатчине (они жили там, уйдя на пенсию) перебра­лись в Ленинград, к нам.

В начале сентября, когда город был окружен, — первые немецкие сна­ряды. Еще до бомбежек, которые на­чались 6—8 сентября. И с тех пор уже не прекращались до начала декабря, когда вдруг был перерыв в четыре ме­сяца. «Воздушная тревога», «Отбой воздушной тревоги», снова сирены — и так бесконечно. Повсюду поиски шпионов — это они подают сигналы «мессершмидтам», «хейнкелям», «юнкерсам». Но даже намека на панику не было. Пожалуй, только один раз видел — нет, не панику, но все же массовое возбуждение.

Бомба попала в кинотеатр «Форум», на Седьмой линии Васильевского ост­рова. Кинотеатр вспыхнул как факел. Люди из соседних домов высыпали на улицу. Крики людей — на это еще бы­ли силы. Лай собак — в сентябре они еще были. Для меня, как и почти для всех вокруг, это была первая бомба сов­сем рядом. Мы жили в доме напротив. Я сидел под окном, читал «Графиню Монсоро». Вдруг на меня свалилось одеяло, которым было завешено окно. Звон стекла, повсюду осколки. И пламя — казалось, прямо из окна в комнату. Говорили потом, что это была комбини­рованная фугасно-зажигательная бомба.

В этой комнате дяди Вали, брата мо­ей мамы, собралась тогда вся мамина родня. Дядя был мобилизован как ар­тиллерист запаса еще весной и отправ­лен под Брест. Отчима вызвали в Мо­скву. А женщины жались друг к другу, тянуло быть вместе — все-таки не так страшно. Но после той бомбежки ком­ната оказалась без стекол. Пришлось разъехаться по домам. Мы с мамой то­же вернулись к себе, на улицу Ломоно­сова, или, как все называли ее по-ста­рому, Чернышев переулок.

Там все жильцы переселились в кух­ню. Она была большая — тридцать ме­тров. Дом когда-то, еще до русско-японской войны, построили купцы Елисеевы. Как и их известные магази­ны, все фундаментально, с размахом. Просторные коридоры, кладовки. Но главное, кухня находилась в глубине квартиры, окном во двор. Фасад же выходил на обстреливаемую сторону. В соседний дом, 12 (наш был 14) уже попал снаряд. Так что в кухне было безопаснее.

Собралось нас там много, хотя, в сущности, всего две семьи. Большая семья Набоковых (о писателе Набоко­ве я услышал много лет спустя, так что не знаю, в каком родстве они бы­ли). У нас с ними было много общего. Они пережили ссылку — их выселяли в 35-м, после убийства Кирова. К сча­стью, недалеко — в Уфу, и в 39-м раз­решили вернуться. Ну а мама пережила ссылку куда более дальнюю, со сво­им первым мужем, моим отцом.

Сближал нас и интерес к литерату­ре. У Набоковых с дореволюционных времен сохранилась прекрасная биб­лиотека. «Брокгаузовская двадцатка» - 20 богато изданных томов Шекспи­ра, Байрона, Пушкина... Дешевые, на
газетной бумаге, «144 тома иностран­ных писателей» и 60 томов дополне­ния: Вальтер Скотт, Гофман, Шпильгаген. Да кого там только не было!
Школа не работала, и я читал, читал...

В семье Набоковых были бабушка, мать и трое сыновей, от 18 до 28. Они ждали призыва в армию, но, как и многих ленинградцев, их долго не бра­ли: в армии пришлось бы кормить, а нечем. А нас было четверо. И еще кот - любимец всей квартиры. Его кор­мили до последнего. Но он, бедняга,
не мог есть тот хлеб, что нам выдава­ли. И стал в нашей квартире первой
жертвой блокады.

До войны у нас были две собаки — пойнтер и сеттер. В последние предво­енные годы среди породистых собак свирепствовала «чумка». И оба наших пе­сика погибли. Но в доме не все об этом знали. И вот однажды к нам зашел со­сед из верхней квартиры: «Я понимаю, у вас не поднимется рука на своих со­бак. Давайте это сделаю я. Только уде­лите моей семье хоть немного мяса...»

По вечерам, чтобы заглушить чувст­во голода, рассказывали о прошлом. «Дед», в прошлом артист Александ­ринки, — о театральном Петербурге, о Варламове, Савиной, Тиме, Давыдове, Лидии Липковской, Орленеве и мно­гих других, кого он знал или с кем вместе играл в Александринке. Стар­шая из Набоковых, Александра Иоси­фовна, вспоминала «мирное время» — дореволюционный Петербург.

Преимущество общей жизни на кух­не мы особенно почувствовали 5—6 ноября, когда немцы обрушили на го­род бомбовый шквал. Бомбы падали в Фонтанку. Большой фугас упал в по­лутораста метрах от нашего дома. Пол ходил ходуном. От роскошного здания банка, совсем рядом, остались одни стены. В нашей комнате тогда вылете­ли стекла, и даже стеклянные двери книжного шкафа. Правда, не все: как-то ассиметрично — действие взрывных волн непредсказуемо. Дворник, дядя Вася, добрая душа, помог забить окна фанерой. Но температура все равно была как на улице. А там — одна из самых суровых зим тех лет.

Осенью у людей еще хватало сил бы­вать у старых друзей, справляться, жи­вы ли. Самой близкой нам была семья Григорьевых. Мы дружили много лет. Они жили неподалеку, на Гороховой. Глава семьи, Леонид Николаевич, уча­стник русско-японской войны, врач, побывавший в японском плену, теперь работал на «скорой помощи» — подби­рал людей, упавших на улице от исто­щения. Хотя и сам еле ходил. Его сын работал на телефонной станции. Как внука двух действительных статских советников, его в 20-х годах не приня­ли в университет. Начинал он с монте­ра. А увлечением его — на всю жизнь — была история. Забегая вперед, ска­жу, что потом, пережив блокаду, он все свободное время занимался исто­рией. Писал «в стол». При жизни поч­ти ничего не опубликовал. Лишь поч­ти два десятилетия спустя после его смерти издали одну из его рукописей.

Разумеется, виделись и с моим от­цом. Когда-то, в 1928-м, мама поехала к нему в ссылку и вернулась в Ленин­град лишь после моего рождения — в тех условиях трудно было с маленьким ребенком. Но когда отец наконец вер­нулся — после ссылки и отмены запре­та жить в больших городах — тут-то они с мамой и разошлись. Не из личной не­приязни. Просто их семьи, русская и еврейская, не поладили друг с другом. Но родители остались друзьями, и в блокаду отец помогал нам как мог.

Соседи моей бабушки на Васильев­ском — немецкая семья. Интеллигент­ные пожилые немки, седые, чистенькие, аккуратно причесанные, с хоро­шим немецким языком — и никакой симпатии к фашизму. По городу шел слух, что Васильевский остров бом­бить не будут — там с незапамятных времен жили немцы. Но в первых же бомбежках досталось и ему.

В нашей коммунальной квартире об­щались с друзьями Набоковых. С контр-адмиралом Балкашиным, препо­давателем каких-то военно-морских наук - он был женат на одной из Набо­ковых. С Тамарой Гинцберг, невестой одного из младших Набоковых. Ее отец, капитан или майор, попав в окружение, застрелился, памятуя наказ Сталина, что сдаются только изменники. А потом его часть все-таки вышла из окружения. Можно представить горе семьи!

Так получилось, что среди родствен­ников и друзей в Ленинграде не было ни одного члена партии. Когда маме парторг на работе предложил вступить в партию, она сказала: «Я была «бес­партийная сволочь», потом — «гнилая интеллигенция». Пусть такой и оста­нусь». Парторг оказался порядочным человеком — не донес. Какие настро­ения были в этой среде? Да, советская власть многим из этих людей была чу­жда, они от нее пострадали. Но побе­ды Гитлера никто не желал (разве что одна семья, кстати, потомственных аристократов, не буду их называть). Представление о фашизме имели, хотя с августа 1939-го в официальной печа­ти о нем перестали упоминать. Не ве­рили злосчастному заявлению ТАСС, за несколько дней до войны, что Гер­мания нападать не собирается. Не ве­рили бравурным песням: «И в каждом пропеллере дышит спокойствие на­ших границ».

Не верили — хотя очень хотели бы поверить — и сталинскому обещанию: «Еще несколько месяцев, еще полгода, может быть, годик, — и гитлеровская Германия должна лопнуть под тяже­стью своих преступлений». А уж его слова о «перепуганных интеллигентиках» — воспринимались как очередное оскорбление интеллигенции.

«Перепуганные интеллигентики»! Их уже столько пугали, таскали по ссылкам, чего им еще бояться? Но, наверное, они-то и были большими патриотами, чем те, кто их так назы­вал. Верили в Бога, хотя в церковь не ходили. Верили в конечный разгром фашизма и прилагали к этому все си­лы, которые еще оставались. Продол­жали работать, каждый на своем мес­те. Во время бомбежек мама дежурила на чердаке и крыше — нужно было га­сить зажигательные бомбы в ящиках с песком. Я часто помогал ей.

Не верили укоренившемуся слуху, будто первопричиной голода стал по­жар продовольственных Бадаевских складов после немецкой бомбежки. Могло ли все содержимое складов по­гибнуть от одной бомбежки? И вооб­ще — неужели громадный город пол­ностью зависел от одной лишь группы складов, даже если она большая?

Приведу свидетельство А.И.Микояна, отражающее отношение Сталина к ленинградцам: «Транспортировка в Ле­нинград продовольствия по воздуху вначале осуществлялась бомбардировщиками «Дуглас», которые я мог направить туда, поскольку контролировал поставки от союзников. Транспортных самолетов в современном понимании тогда у нас еще не было. Мне удалось сконцентрировать за счет других напра­влений под Ленинградом около 50 бом­бардировщиков «Дуглас» и перевозить на них грузы в Ленинград. Дошло до Сталина. Он спросил меня: «О чем ты думаешь? Зачем боевые самолеты ис­пользуешь не по назначению?» Приш­лось уступить. В конце декабря 1941 го­да почти все самолеты, доставляющие продовольствие в Ленинград, были пе­реведены на выполнение других зада­ний. Кузнецов имел по этому поводу продолжительный разговор с Поскре­бышевым, стараясь, чтобы тот внушил Сталину «необходимость «Дугласов» для снабжения города». Но Сталин не сог­ласился их отдать на эти цели».

С середины ноября встречи между родственниками и друзьями — если они не жили совсем уж рядом — поч­ти прекратились. Не было сил. Раньше люди пригибались при свисте снаря­дов. Теперь — нет. Не потому что ста­ли храбрее. Просто не хватало сил. С 20 ноября, уже в пятый раз, снизили нормы выдачи хлеба. Служащим, иж­дивенцам и детям — по 125 граммов, да и то с примесью целлюлозы. Вме­сто жиров, сахара и всего, что полага­лось по карточкам, — немного яично­го порошка, кусочек американского кокосового масла или что-то в этом роде. На месяц! Вода — из Фонтанки, куда десятилетиями сливали нечисто­ты. И нам-то еще повезло — жили ря­дом с Фонтанкой.

Кто умел как-то доставал «дуранду», так в Ленинграде называли жмых. Ни мы, ни наши близкие этого не умели. В какой-то мере нас выручило, что ма­ма еще летом запаслась чечевицей. Пе­режив голод 1921-го в Поволжье, она всегда боялась его повторения. И когда чечевица еще была, сделала запас. Но, конечно, этого хватило ненадолго. В одной из листовок, которые немцы бросали на город, были слова: «Чече­вицу съедите — город сдадите». Долгое время после войны мне казалось, ничего нет вкуснее чечевицы. Я и до сих пор люблю чечевичную похлебку.

Декабрь и январь настолько страш­ные, что рука не поднимается описы­вать. Да и не уверен, что так уж от­четливо помню. От голода память, как и все чувства, притупляется. Вос­приятие становится не очень отчетли­вым. Вялость.

Еще в декабре не стало «деда» и его жены. Им было за шестьдесят. Не ста­ло моего двоюродного брата и двою­родной сестры — не дожили до восем­надцати. Никто не знал, когда наступит его черед. Обтянутые кожей лица. Как черепа. Серо-землистого цвета. Врачи говорили, что по губам можно опреде­лить, выживет человек или нет. Если совсем серые — не жилец. Цинга. Два коренных зуба у меня выпали. Оказа­лось, что хуже всего переносят голод мужчины. Слышал о случаях людоедст­ва, но признак этого видел только раз: в соседнем дворе лежали обструганные берцовые кости, похоже, человеческие. В магазине видел, как вырывают друг у друга хлеб, хотя бы маленькие кусочки «довески». Видел, что голод мог до­водить до озверения. Но в кругу близ­ких, слава богу, такого не было. Скорее самопожертвование. Помню, меня поразило: бабушка пришла к нам, уз­нать, живы ли мы. Пришла с Васильев­ского на Чернышев.

Однообразные дни. Без воды, без света, без тепла. Главное — без еды. Не раздевались ни днем, ни ночью. В пальто. В очередях за пайком, за хле­бом — сырым, глинистым. Иногда его привозили только к полудню. А быва­ло, и на следующий день. Очереди за­нимали с раннего утра.

Я рубил топором мебель для бур­жуйки. Начал с мелкой, потом дошел до дивана. Но старинный дубовый сервант не одолел. Не хватило сил. Это его спасло, он сохранился, и по сей день стоит у меня в квартире.

«Теперь, через 50 лет после снятия блокады, — написала блокадница В.С.Гарбузова, — часто приходится слышать от переживших ее, как они ге­роически сражались с голодом и холо­дом, становились донорами из патрио­тических побуждений, дружно и вдох­новенно расчищали разбомбленные до­ма и улицы, чистили и убирали свой любимый город. Все это верно. Только это полуправда. Героизм, конечно, был. Но его скорее можно отнести ко второму периоду блокады, когда стали более регулярно поступать в магазины и столовые продукты, появилась наде­жда на близкое снятие блокады, да и на фронтах обозначились реальные успехи Советской Армии. Оставшихся в жи­вых ленинградцев тогда действительно охватило желание скорее восстановить город, создать привычную обстановку прежней жизни. В тяжелейший же пе­риод — октябрь-декабрь 1941 года и январь-март 1942 года — у погибающе­го от голода и холода населения была одна проблема: выжить и сохранить жизнь своим близким и родным». В этих словах немало правды.

На что надеялись? Что армии мар­шала Кулика, генерала Федюнинского возьмут Мгу, Тихвин, прорвут наконец кольцо. К началу марта подвоз продо­вольствия немного вырос. Чуть приба­вили хлебные нормы. Развивался чер­ный рынок: можно было обменять ка­кие-то вещи на хлеб, конечно, неле­гально. В нашем доме был продоволь­ственный магазин. Туда, продавцам, ушло многое из того ценного, что мы имели. Но это были лишь крохотные улучшения. Голод продолжался. Люди по-прежнему умирали. Шла эвакуация по «Дороге жизни», по льду Ладоги. Решиться или нет? Хватит ли сил? Же­лающих — множество, хотя еще в се­редине февраля объявили, что эвакуи­рованные лишаются права на свою жилплощадь. Но жизнь дороже жил­площади. К тому же извечная надежда: авось, не отберут.

В марте узнали, что началась прину­дительная высылка из Ленинграда. Людям присылали повестки: такого-то числа обязаны быть на Финляндском вокзале. По какому признаку выселя­ли? Никто ничего не объяснял. Гово­рили о якобы трех категориях населе­ния: немцах, эстонцах и тех, кто уже раньше бывал сослан. Высылать тех, кто и так-то, может быть, не доживет до завтра! Да, умом Россию не понять. Маминой подруге из соседнего дома прислали такую повестку. Лидия Анд­реевна была русской, но по мужу — Герцберг. Муж, из давным-давно об­русевших немцев, умер от голода еще в декабре. Она никуда не поехала. Но­вой повестки не прислали.

Прислали повестку и моему отцу. Потом, в 2000-м, через много лет пос­ле его кончины, я запросил его дело в ФСБ. Оказалось, что его высылали «как социально-опасный элемент (сын крупного фабриканта)». Мой дед фаб­рикантом не был, тем более крупным. Но отец подчинился. 19 марта он уе­хал. И провел много лет в Салехарде — за Воркутой.

Его отъезд подействовал на всех нас. Мы наскоро собрались и двинулись. Бабушка, мама со мной, ее сестра с сыном и жена ее брата с двумя сы­новьями. 25 марта мы на детских са­ночках привезли свой убогий скарб на Финляндский вокзал. Мороз кончил­ся, снег таял. Отъезд был обставлен чуть ли не празднично: каждому дали по миске каши с двумя сардельками.

Но, чуть отойдя от города, на Ржевке, поезд остановился и простоял два дня. О еде не было и речи. Тела тех, кто не выдержал, складывали у подножек ва­гонов, на снегу. Затем — Борисова Гри­ва. Это ленинградская сторона Ладоги. Потом на полуторке — по озеру. Нас всех накрыли брезентом, вероятно, чтоб не пугались зарева боев на южном берегу. Я, конечно, выглянул. И увидел зарево. Но, главное, увидел, как грузо­вик перед нами ушел под лед. Шофе­рам было трудно: конец марта. Поверх льда — вода. Воронки не видно. «Доро­га жизни» была уже на исходе.

Дальше — другой берег, Большая Зе­мля и путь до Свердловска. 20 дней. На станциях наш поезд обычно отго­няли на самый дальний путь. На ближ­них — воинские эшелоны, скорые пас­сажирские. А кормежка — только на станциях. За день поезд может пройти три станции, а иногда сутками стоять на полустанках или посреди поля. Да и когда пришел на станцию — попробуй получи свой суп, кашу и чай! С не­сколькими судками надо пробраться под составами, которые отделяют вас от станции. И все время оглядываешь­ся — как бы не ушел поезд. О его от­правке зачастую не объявляли.

Перед нами шел эшелон с выслан­ными из Ленинграда. До Большой зе­мли они ехали как свободные, а после Ладоги — под конвоем. Наверное, по­лучать им пищу было еще труднее, чем нам. Во всяком случае, когда наш со­став приходил на станцию сразу вслед за ними, на перроне, бывало, лежали две горки трупов: в начале поезда и в конце. Иногда их успевали накрыть брезентом, иногда — нет.

У нас мучались от кровавого поноса. И вши откуда-то сразу взялись. Дважды обстреливали немецкие истребители. Те, кто мог, прятались под вагонами.

До Свердловска доехали не все. В нашей семье — из четырех взрослых только двое. Бабушка, Лидия Петров­на Макрушина, скончалась сразу же по приезде в Свердловск. Тетя Лиля, Елизавета Дмитриевна Макрушина-Сырейщикова, жена дяди Вали, — еще в поезде. Двух ее сыновей взяли в дет­дом. Да и нас с мамой ждал невеселый прием. Отчим считал, что нас нет в живых, и завел новую семью.

Далее начались наши скитания в эвакуации. Но это уже другая исто­рия...»

Из дневника ленинградца Юрия Рябинкина

(Блокадная книга. Авт. Сост. Адамович А.М., Гранин Д.А.)

1941 г.

«9 и 10 ноября. ...Я сижу и плачу... Мне ведь толь­ко шестнадцать лет! Сволочи, кто накликал всю эту вой­ну...

Прощай, детские мечты! Никогда вам ко мне не вер­нуться. Я буду сторониться вас как бешеных, как язвы. Сгинуло бы все прошлое в тартарары, чтобы я не знал, что такое хлеб, что такое колбаса! Чтобы меня не одур­манивали мысли о прошлом счастье! Счастье!! Только таким можно было назвать мою прежнюю жизнь... Спо­койствие за свое будущее! Какое чувство! Никогда боль­ше не испытать...

15 декабря. Ну, вот и все... Я потерял свою честность, веру в нее, я постиг свой удел. Два дня тому назад я был послан за конфетами. Мало того, что я вместо конфет купил какао с сахаром (расчет на то, что Ира его есть не станет и увеличится моя доля), я еще половину «всего» — каких-то 600 г полагалось нам на всю декаду — присво­ил, выдумал рассказ, как у меня три пачки какао выхва­тили из рук, разыграл дома комедию со слезами и дал маме честное пионерское слово, что ни одной пачки ка­као себе я не брал... А, затем смотря зачерствелым серд­цем на мамины слезы и горе, что она лишена сладкого, я потихоньку ел какао. Сегодня, возвращаясь из булоч­ной, я отнял, взял довесок хлеба от мамы и Иры граммов в 25 и также укромно съел. Сейчас в столовой я съел та­релку супа с крабами, биточки с гарниром и полторы порции киселя, а домой маме и Ире принес только пол­торы порции киселя и из них еще часть взял себе дома...

24 декабря. Со мной произошли перемены. По­явилось что-то хорошее, как мне кажется, в моем ха­рактере. Поворот этому дала потеря мною Ириной карточки на сахар. О, как я тогда подло поступил с ма­мой и Ирой. Зазевался в магазине и потерял 200 г саха­ру, 100 г шоколада для Иры и мамы и 150 г конфет. Я хочу перемениться, хочу выковать из себя иной харак­тер, но я чувствую, что без поддержки мамы и Иры мне не потянуть на моей честной новой жизни. Пусть бы они как-нибудь сглаживали, ну, дальше я не могу просто выразиться. Сегодня я в первый раз за много уже дней принес домой полностью все конфеты, выкупленные в столовой, делюсь с Ирой и мамой хлебом, хотя иной раз еще украдкой стяну крошку. Но, сегодня я почувствовал к себе такое теплое обращение от мамы и Иры, когда они взяли и отделили мне от своих конфеток: мама — четверть конфетки (впрочем, потом опять взяла себе), а Ира — половину конфетки за то, что я ходил за пряни­ками и конфетами и лепешками из дуранды в столовую, что я опять чуть не расплакался...

28 декабря. ...Мамино здоровье все более ухудшается. Опухоль у нее идет уже к бедру. Я завшивел окончательно… Я и Ира немного опухли на лицо. Сегодня кончили конфеты. Завтра – крупу. Послезавтра – мясо и масло. А затем, затем…»

Юра Рябинкин умер от голода в 1942 году.