Дядя Скрудж и дядя Страх в «Рождественской песни в прозе» Ч. Диккенса и в святочном рассказе Н. С. Лескова «Зверь» – 1

Опыт изучения святочной прозы на уроке литературы

После изучения гоголевской «Ночи перед Рождеством» и лесковского «Человека на часах», который можно рассматривать как святочный – и именно как крещенский – рассказ¹, школьники вполне подготовлены к тому, чтобы на уроках внеклассного чтения продолжить изучение жанра святочного рассказа – интереснейшего пласта национальной культуры, некогда незаслуженно забытого и сейчас обретающего «второе дыхание».

Наилучшим выбором могут стать рождественские повести Диккенса, признанного классика этого жанра, и Лескова, благодаря которому жанр святочного рассказа получил «второе рождение» в русской литературе последней трети XIX века.

Начнём урок словом учителя – короткой справкой об иностранном писателе, который первым начал «великий поход в защиту Рождества» ².

Великий английский романист – один из самых «родственных» русской литературе зарубежных талантов. Так, Лев Толстой ценил Диккенса как писателя безошибочного нравственного чутья. «Никто меня так не успокаивает и не радует, как этот мировой писатель», – отзывался о Диккенсе Ф. М. Достоевский. Лесков, который признавал «важность Евангелия», где, по убеждению писателя, «сокрыт глубочайший смысл жизни»³, также видел в «великом христианине» (по отзыву Достоевского) Диккенсе своего союзника.

Русский классик высоко ценил творчество английского романиста – создателя цикла «Рождественских повестей», которые сам Диккенс рассматривал как свою «рождественскую миссию». Учитель скажет, что в своих сочинениях Лесков и Диккенс развивают основные рождественские идеи, темы, сюжеты, уходящие корнями в библейскую образность. Праздник Рождества Христова становится символико-содержательным началом святочной литературы. Ведущая идея праздничного рождественского мироощущения – «Христос рождается прежде падший восставити образ»: «Ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель» (Лк. 2, 10–11), «ибо Он спасёт людей Своих от грехов их» (Мф. 1, 21).

Оба писателя реализуют религиозно-нравственное содержание «рождественского рода литературы» и его основные сюжеты: о духовном проникновении, искуплении и спасении, о возрождении человека, уронившего в себе «образ и подобие Божие», – о «восстановлении падшего образа». Основная «рождественская триада» – это чудо, спасение, дар.

Наиболее очевидно нравственное преображение закосневшего в грехах героя происходит в первой повести рождественского цикла Диккенса – «Рождественская песнь в прозе» (1843) и в рассказе святочного цикла Лескова «Зверь» (1883).

Обратим внимание учеников на то, что создание одного произведения от другого отделяет ровно сорок лет. Однако неизменными остаются убеждения, с большим пафосом высказанные Диккенсом и Лесковым: английским романистом – о том, что «каждая христианская душа, творя добро, пусть на самом скромном поприще, найдёт свою земную жизнь слишком быстротечной для безграничных возможностей добра!” ⁴, и русским классиком – о том, что «Бог есть начало добра» ⁵.

Только на этом пути и открывается дорога к спасению и «преображению», к восстановлению «падшего образа», к воскрешению «мёртвых душ».

Лесков, готовя к изданию свой цикл «Святочные рассказы» (1886), не просто признал, что форма рождественского рассказа «была возведена в перл создания в Англии Диккенсом»⁶, но и вступил в творческое соревнование с одним из ведущих авторитетов в рождественской литературе. Русский писатель, ставший одним из первых теоретиков жанра святочного рассказа, собственной художественной практикой блистательно доказал, что «и святочный рассказ, находясь во всех его рамках, всё-таки может видоизменяться и представлять любопытное разнообразие, отражая в себе и своё время и нравы»⁷.

Приступая к анализу художественных текстов, прежде всего зададим вопрос о первых впечатлениях от прочитанного.

Как воплощается национальное своеобразие в произведениях английского и русского писателей?

У Диккенса, повесть которого действительно «поёт» гимн во славу Рождества, сама рождественская атмосфера намного важнее сюжета. Уточним эту мысль тонким замечанием Гилберта К. Честертона, автора одной из лучших книг о Диккенсе: «поистине это – рождественская песнь и ничто другое»⁸.

В рассказе Лескова воплощается российская народная зимняя «сказочность» – это именно русские святки с их традиционными забавами, потехой с медведем.

Центральную часть урока посвятим сопоставительному анализу образов главных героев – мистера Скруджа у Диккенса и дядюшки в рассказе Лескова «Зверь».

Спросим у ребят, знакомо ли им имя Скрудж?

Современным детям миллионер-скряга Скрудж хорошо известен по мультсериалу Уолта Диснея «Утиные истории».

Имя диккенсовского мистера Скруджа («scrooge» в переводе с английского – скряга, скупец) стало нарицательным ещё в XIX столетии. Образ скряги, походившего на Скруджа, явился самым распространённым, «номенклатурным», «проходным» в русской массовой святочной литературе.

Дадим классу задание: найти и прочитать наиболее выразительные характеристики мистера Скруджа, которого рассказчик «Рождественской песни.», поражённый «деловыми» качествами своего антигероя, прямо именует «старый греховодник» (12; 8).

Одна из самых выразительных характеристик звучит так: «Ну и сквалыга же он был, этот Скрудж! Вот уж кто умел выжимать соки, вытягивать жилы, вколачивать в гроб, загребать, захватывать, заграбастывать, вымогать» (12; 8).

Обратим внимание: эмоциональное нагнетание экспрессивно выразительных глаголов-синонимов создаёт выразительный образ жадного и немилосердного дельца-человеконенавистника.

Так что на уроке, посвящённом сопоставительному анализу русского святочного рассказа и английской рождественской повести, наши школьники сделают для себя открытие: узнав о литературном первоисточнике знакомого имени, слово «Скрудж» они наполнят новым смысловым и художественным содержанием.

Почему мы так обозначили тему урока – «Дядя Скрудж и дядя Страх»?

В известном детям мультсериале «Утиные истории» Скрудж МакДак («duck» в переводе с английского – утка) – скупой и расчётливый дядюшка очаровательных утят. Точно так же, как и диккенсовский герой-мизантроп – дядя жизнерадостного племянника, а в лесковском рассказе герой и вовсе выступает без имени – он известен как дядя своего пятилетнего племянника, который очень боится своего сурового родственника, а став взрослым, вспоминает удивительное преображение, происшедшее в те далёкие, но незабываемые святки.

Каков же основной мотив создания двух центральных образов у Лескова и Диккенса? Как помогает зимний пейзаж в раскрытии этих образов?

Ведущий мотив создания сопоставляемых образов – воплощение душевного очерствения, внутреннего холода – подкрепляется темой зимы, мороза, лютой стужи.

Наиболее последовательно этот мотив реализован в повести Диккенса.

Дадим школьникам задание: найти и проанализировать портретное описание мистера Скруджа.

Интересно, что уже в самом портрете Скруджа получает полное воплощение тема внутреннего холода, который парадоксальным образом переходит во внешность старого скряги: «Душевный холод заморозил изнутри старческие черты его лица, заострил крючковатый нос, сморщил кожу на щеках, сковал походку, заставил посинеть губы и покраснеть глаза, сделал ледяным его скрипучий голос. И даже его щетинистый подбородок, редкие волосы и брови, казалось, заиндевели от мороза. Он всюду вносил с собой эту леденящую атмосферу» (12; 8–9).

Обращает на себя внимание ещё одно выразительнейшее сопоставление (поистине эстетическая изобретательность Диккенса неисчерпаема!): Скрудж может быть сродни «водопроводному крану на улице», из которого ещё «сочилась вода, и он, позабытый всеми, понемногу обрастал льдом в тоскливом одиночестве, пока не превратился в унылую скользкую глыбу» (12; 15).

Вместе делаем из прочитанного вывод: из Скруджа по капле утекают живая жизнь и человеческое тепло, превращая старого скрягу в ледяную глыбу.

Заметим, что он сам отгораживается от мира живой жизни даже в непроизвольных жестах: например, застёгивает «пальто на все пуговицы», подобно небезызвестному «человеку в футляре».

Внешне и внутренне заиндевевший Скрудж напоминает «живой труп», привидение. Не столь удивительно поэтому, что именно такому герою явился выходец из загробного мира, бывший компаньон Скруджа Джейкоб Марли. В таком контексте представляется, что Скрудж «словно это сам злой дух непогоды» (12; 17).

Как Диккенс сопоставляет своего героя с непогодой? Что для писателя страшнее – «ледяное сердце» или самый лютый мороз?

Диккенс чрезвычайно усиливает найденный образный ряд, утверждая, что его герой во сто крат хуже любой непогоды: «Самый яростный ветер не мог быть злее Скруджа, самая лютая метель не могла быть столь жестока, как он, самый проливной дождь не был так беспощаден. Непогода ничем не могла его пронять. Ливень, град, снег могли похвалиться только одним преимуществом перед Скруджем – они нередко сходили на землю в щедром изобилии, а Скруджу щедрость была неведома» (12; 9).

Развивает ли тему зимней непогоды Лесков, создавая образ дяди? Как это делает русский писатель – в отличие от английского?

В повести Лескова о непогоде вкратце сказано, что «по случаю ужасных холодов» матушка маленького героя, собравшаяся навестить мужа на Рождество Христово, «чтобы не оставить его одиноким в этот прекрасный и радостный праздник» (7; 26), не берёт с собой сына, поручая его заботам своей сестры, бывшей «замужем за одним орловским помещиком, про которого ходила невесёлая слава. Он был очень богат, стар и жесток. В характере у него преобладала злобность и неумолимость» (7; 26).

В унисон характеру дядюшки рисуется выразительный образ «всегубящей зимы»: «Была зима, и очень жестокая. Стояли такие холода, что в хлевах замерзали ночами овцы, а воробьи и галки падали на мёрзлую землю окоченелые» (7; 26).

Если мы вспомним, что Христос родился в обстановке самой непритязательной – именно в хлеву – и домашние животные согревали Божественного Младенца своим дыханием в холодную ночь, морозная стихия в лесковской повести покажется особенно устрашающей.

Учитель объясняет: не случайно дядюшку – безымянного героя рассказа Лескова «Зверь», в котором без труда различим жестокосердый дядя писателя Страхов, – американский исследователь Хью Маклейн остроумно назвал «мистер Страх» ⁹.

Это совпадение – фамилия, соответствующая характеру, – позволяет представить Страхова как живое воплощение страшного, персонификацию страха.

Как Лесков создаёт атмосферу «страшного» святочного повествования в рассказе «Зверь»?

Страх, внедряясь в сознание и сердца всех, кто сталкивался с «немилосердным» дядей, как бы «разлит» во всей атмосфере рассказа: «Дядю боялись все», «я в доме такого хозяина гостил неохотно и с немалым страхом» (7; 26).

Давайте сравним художественные приёмы создания рождественской повести Диккенса и святочного рассказа Лескова.

В каком произведении больше фантастического? Что больше похоже на волшебную сказку – повесть или рассказ?

Надо отметить, что Лесков, создавая свой рассказ, вообще не обращается к сказочному аппарату святочной фантастики. Искусно воссоздавая атмосферу страшного, рассказчик тем не менее прячется за неопределённо-личным: «рассказывали страшные ужасы» (7; 26), не пересказывая их.

«Ужасы» рождественской повести Диккенса иного рода. В повести английского романиста подробно обрисован тот самый «сонм гонимых духов», которые у Лескова скрыты за сравнением «будто» и предполагаются, таким образом, только в воображении. Фантастическое в лесковском рассказе в основном носит не потусторонний характер, а социально-психологический. Хотя и здесь не обходится без вмешательства Промысла Божьего. «На то святки!» ¹⁰ – восклицал Лесков в рассказе «Уха без рыбы».

У Диккенса же воплощены ставшие устойчивыми в святочной словесности сверхъестественные образы выходцев с того света, грешников, обречённых на вечные муки: «.до Скруджа донеслись какие-то неясные звуки: смутные и бессвязные, но невыразимо жалобные причитания и стоны, тяжкие вздохи раскаяния и горьких сожалений. Он увидел сонмы привидений. С жалобными воплями и стенаниями они беспокойно носились по воздуху туда и сюда, и все, подобно духу Марли, были в цепях» (12; 28).

Инфернальный мир, потревоживший Скруджа в сочельник, призван не столько напугать, сколько предупредить о последствиях жизни без Божьей искры в душе.

Поставим перед школьниками проблемный вопрос: как вы думаете, с какой целью вводит Диккенс в свою повесть образы трёх святочных Духов?

Фантастические образы трёх святочных Духов призваны служить заданию вполне реалистическому и нравственно-дидактическому, воспитательному: преобразовать человеконенавистника в человеколюбца, мизантропа – в филантропа и благотворителя (учитель поясняет значения слов «мизантроп» и «филантроп»).

Продолжим серию проблемных вопросов. Возможно ли преображение Скруджа? Прав ли Диккенс, сделав в конце повести своего героя добрым, приветливым, мягкосердечным?

Познакомившись со Скруджем в начале повести, читатель может считать это «рождественское задание» абсолютно неразрешимым. Мнения учащихся могут не совпадать.

Поэтому дадим классу задание: проследить нравственное развитие, эволюцию героя, которая представлена в повести со всей очевидностью. Мы должны убедить учащихся в том, что Диккенс нигде не погрешил против художественной логики рождественской повести.

Если вначале Скрудж на всё «плевать хотел» (12; 18), то превращение дверного молотка в лицо покойного Марли, умершего в сочельник ровно семь лет назад, встревожило «старого греховодника».

В повести есть момент, намекающий, что Скрудж, возможно, сумел бы избежать встречи с жутким незваным гостем. Скрючившись у очага, огонь в котором еле теплится, герой должен был бы поразмышлять в этот сочельник о своей безрадостной жизни, сосредоточив внимание на диковинных голландских изразцах камина, изображавших сцены из Священного Писания, – «сотни фигур, которые могли бы занять воображение Скруджа» (12; 19). Однако он упустил свой шанс, и всё заслонило зловещее лицо умершего Марли.

С этого момента начинается путь к воскрешению «мёртвой души» Божьего творения, оскорбившего в себе Божий образ и подобие.

Диккенс настаивает на христианском основании рождественского преображения Скруджа по завету Евангелия о том, что Бог не хочет смерти грешника и для последнего грешника открыты врата к спасению.

Какое впечатление произвело на Скруджа явление призрака? Каков результат встречи героя повести с призраком Джейкоба Марли?

Результат этой встречи – эволюция позиции Скруджа от высокомерного: «Чепуха!», «Всё равно вздор! <.> Не верю я в привидения» (12; 20), «Вздор и вздор!» (12; 21) – до мольбы и душевной муки: «Пощади! – взмолился он. – Ужасное видение, зачем ты мучаешь меня!» (12; 23), «Поговорим о чём-нибудь другом! Утешь, успокой меня, Джейкоб!» (12; 23). На наших глазах груз отягчённой совести становится для Скруджа невыносимым.

Устами призрака Диккенс излагает целую программу действия для тех, кому ещё открыта дорога к спасению на евангельском пути деятельного добра и сострадательной любви к ближнему:

«Душа, заключённая в каждом человеке, – возразил призрак, – должна общаться с людьми и, повсюду следуя за ними, соучаствовать в их судьбе. А тот, кто не исполнил этого при жизни, обречён мыкаться после смерти. Он осуждён колесить по свету и – о, горе мне! – взирать на радости и горести людские, разделить которые он уже не властен, а когда-то мог бы – себе и другим на радость» (12; 23); «даже веками раскаянья нельзя возместить упущенную на земле возможность сотворить доброе дело» (12; 24); «Забота о ближнем – вот что должно было стать моим делом. Общественное благо – вот к чему я должен был стремиться. Милосердие, сострадание, щедрость – вот на что должен был я направить свою деятельность. А занятия коммерцией – это лишь капля воды в безбрежном океане предначертанных мне дел» (12; 25).

Согласимся, последние слова звучат удивительно современно и вряд ли скоро утратят свою актуальность.