Презентация. Осип Мандельштам

Осип Мандельштам

(1891 – 1938)

Поэт, принесший в литературу тему одиночества и конечности бытия, хрупкости и обреченности творческой личности

Осип Мандельштам родился 3 января (15 января по новому стилю) 1891 года в Варшаве в еврейской семье. В 1897 году семья Мандельштамов переехала в Петербург. О браз города на всю жизнь отпечатался в сознании поэта и в огромной степени повлиял на его эстетику и мировосприятие .Осип получил образование в Тенишевском училище (с 1900 по 1907 годы), российской кузнице «культурных кадров» начала ХХ века.

В 1908—1910 годы Мандельштам учится в Сорбонне и в Гейдельбергском университете. В Сорбонне посещает лекции А. Бергсона и Ж. Бедье. Знакомится с Николаем Гумилёвым, увлечён французской поэзией : старофранцузским эпосом, Франсуа Вийоном, Бодлером и Верленом.

На башне Иванова Мандельштам познакомился с А. Ахматовой.

В промежутках между зарубежными поездками бывает в Петербурге, где посещает лекции по стихосложению на «башне» у Вячеслава Иванова.

Титульный лист журнала «Аполлон», в котором впервые были напечатаны стихи О. Э. Мандельштама

Первая публикация Осипа Мандельштама состоялась в 1910 году в журнале "Аполлон" (пять стихотворений) . В дебютную пору самыми близкими его друзьями и литературными соратниками были Николай Гумилев, Анна Ахматова и Марина Цветаева.

В 1912 году Мандельштам знакомится с А. Блоком. В конце того же года входит в группу акмеи стов, регулярно посещает заседания Цеха поэтов.

Петербургский период

(1909 – 1915 г)

«Камень» 1913 г.

Торжественность, многозначность, готика и ампир. А рядом - мечта о легкости, воздухе, воздушности.

Конкретность осязаемых деталей.

Классический шестистопный ямб.

Точные рифмы.

Мандельштам называл акмеизм тоской по мировой культуре.

Сам поэт стремился одомашнить различные культуры мира.

Его любимые лексические источники: античная мифология, Библия, архитектурный и музыкальный профессиональные словари.

Большое количество литературных, книжных слов способствует созданию торжественной атмосферы, которой веет от поэзии Мандельштама

Silentium (молчание)

Она еще не родилась,

Она и музыка и слово,

И потому всего живого

Ненарушаемая связь.

Спокойно дышат моря груди,

Но, как безумный, светел день.

И пены бледная сирень

В черно-лазоревом сосуде.

Да обретут мои уста

Первоначальную немоту,

Как кристаллическую ноту,

Что от рождения чиста!

Останься пеной, Афродита,

И, слово, в музыку вернись,

И, сердце, сердца устыдись,

С первоосновой жизни слито!

1910

Восходит к одноименному стихотворению Тютчева

Раковина

Быть может, я тебе не нужен,

Ночь; из пучины мировой,

Как раковина без жемчужин,

Я выброшен на берег твой.

Ты равнодушно волны пенишь

И несговорчиво поешь;

Но ты полюбишь, ты оценишь

Ненужной раковины ложь.

Ты на песок с ней рядом ляжешь,

Оденешь ризою своей,

Ты неразрывно с нею свяжешь

Огромный колокол зыбей;

И хрупкой раковины стены,--

Как нежилого сердца дом,--

Наполнишь шепотами пены,

Туманом, ветром и дождем...

1911

Рим для Мандельштама не только прекрасный итальянский город, не только древняя империя но и символ величия человеческого гения, проходящий через все эпохи европейской культуры. Представления о разумной строгости, порядке и прямолинейности.

Айя-София

Айя-София - здесь остановиться

Судил Господь народам и царям!

Ведь купол твой, по слову очевидца,

Как на цепи, подвешен к небесам.

И всем векам - пример Юстиниана,

Когда похитить для чужих богов

Позволила эфесская Диана

Сто семь зеленых мраморных столбов.

Но что же думал твой строитель щедрый,

Когда, душой и помыслом высок,

Расположил апсиды и экседры,

Им указав на запад и восток?

Прекрасен храм, купающийся в мире,

И сорок окон - света торжество.

На парусах, под куполом, четыре

Архангела - прекраснее всего.

И мудрое сферическое зданье

Народы и века переживет,

И серафимов гулкое рыданье

Не покоробит темных позолот.

1912

Храм Святой Софии в Константинополе – символ Православия.

С Православием связаны понятия всепрощающей любви, теплоты, великолепия и округлости линий. Мир православной Москвы открыла в 1916 г. Мандельштаму Марина Цветаева.

На розвальнях, уложенных соломой,

Едва прикрытые рогожей роковой,

От Воробьевых гор до церковки знакомой

Мы ехали огромною Москвой.

А в Угличе играют дети в бабки

И пахнет хлеб, оставленный в печи.

По улицам меня везут без шапки,

И теплятся в часовне три свечи.

Не три свечи горели, а три встречи --

Одну из них сам Бог благословил,

Четвертой не бывать, а Рим далече,

И никогда он Рима не любил.

Ныряли сани в черные ухабы,

И возвращался с гульбища народ.

Худые мужики и злые бабы

Переминались у ворот.

Сырая даль от птичьих стай чернела,

И связанные руки затекли;

Царевича везут, немеет страшно тело --

И рыжую солому подожгли.

Тесно связана с религиозной тематикой почти постоянно присутствующая в поэзии Мандельштама тема смерти.

Чудо жизни и чудо смерти для поэта равно невероятны и удивительны.

Иерусалим, Рим. Петербург, Константинополь, Париж –города, притягивающие поэта.

Я ненавижу свет

Однообразных звезд.

Здравствуй, мой давний бред --

Башни стрельчатой рост!

Кружевом, камень, будь

И паутиной стань,

Неба пустую грудь

Тонкой иглою рань.

Будет и мой черед --

Чую размах крыла.

Так -- но куда уйдет

Мысли живой стрела?

Или, свой путь и срок

Я, исчерпав, вернусь:

Там -- я любить не мог,

Здесь -- я любить боюсь...

1912

Интерес к готике – соединение тяжести и легкости, математического расчета и мистического откровения.

Notre Dame

Где римский судия судил чужой народ --

Стоит базилика, и -- радостный и первый --

Как некогда Адам, распластывая нервы,

Играет мышцами крестовый легкий свод.

Но выдает себя снаружи тайный план,

Здесь позаботилась подпружных арок сила,

Чтоб масса грузная стены не сокрушила,

И свода дерзкого бездействует таран.

Стихийный лабиринт, непостижимый лес,

Души готической рассудочная пропасть,

Египетская мощь и христианства робость,

С тростинкой рядом -- дуб, и всюду царь -- отвес.

Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,

Я изучал твои чудовищные ребра,--

Тем чаще думал я: из тяжести недоброй

И я когда-нибудь прекрасное создам...

1912

Адмиралтейство

В столице северной томится пыльный тополь,

Запутался в листве прозрачный циферблат,

И в темной зелени фрегат или акрополь

Сияет издали -- воде и небу брат.

Ладья воздушная и мачта-недотрога,

Служа линейкою преемникам Петра,

Он учит: красота -- не прихоть полубога,

А хищный глазомер простого столяра.

Нам четырех стихий приязненно господство,

Но создал пятую свободный человек:

Не отрицает ли пространства превосходство

Сей целомудренно построенный ковчег?

Сердито лепятся капризные Медузы,

Как плуги брошены, ржавеют якоря --

И вот разорваны трех измерений узы

И открываются всемирные моря.

Май 1913

На площадь выбежав, свободен

Стал колоннады полукруг,-- колоннада Казанского собора

И распластался храм Господень,

Как легкий крестовик-паук.

А зодчий не был итальянец,

Но русский в Риме,-- ну так что ж! – Воронихин посетил Европу, а Казанский воспроизводит элементы собора Св. Петра в Риме.

Ты каждый раз, как иностранец,

Сквозь рощу портиков идешь.

И храма маленькое тело

Одушевленнее стократ

Гиганта, что скалою целой (Исаакиевский собор)

К земле беспомощно прижат!

1914

«Петербургские строфы»

Н. Гумилеву

Над желтизной правительственных зданий

Кружилась долго мутная метель,

И правовед опять садится в сани,

Широким жестом запахнув шинель.

Зимуют пароходы. На припеке

Зажглось каюты толстое стекло.

Чудовищна, как броненосец в доке, —

Россия отдыхает тяжело.

А над Невой — посольства полумира,

Адмиралтейство, солнце, тишина!

И государства жесткая порфира,

Как власяница грубая, бедна.

Тяжка обуза северного сноба —

Онегина старинная тоска;

На площади Сената — вал сугроба,

Дымок костра и холодок штыка…

Черпали воду ялики, и чайки

Морские посещали склад пеньки,

Где, продавая сбитень или сайки,

Лишь оперные бродят мужики.

Летит в туман моторов вереница;

Самолюбивый, скромный пешеход —

Чудак Евгений — бедности стыдится,

Бензин вдыхает и судьбу клянет!

Классический Петербург, близкий и дорогой поэту, отяжелевший накануне своей гибели- таким предстает город в поэзии Мандельштама. Это Рим накануне прихода варваров.

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.

Я список кораблей прочел до середины:

Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,

Что над Элладою когда-то поднялся.

Как журавлиный клин в чужие рубежи, -

На головах царей божественная пена, Куда плывете вы? Когда бы не Елена,

Что Троя вам одна, ахейские мужи?

И море, и Гомер - все движется любовью.

Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,

И море черное, витийствуя, шумит

И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

1915

Собственные странствия поэта соотносятся со странствиями греков и Одиссея. Первая мировая война с Троянской войной. Но поэт предпочитает любовь.

Второй период – крымско-эллинский (1916 – 1921)

« Tristia »

Стихи времени Первой мировой войны и революции (1916—1920) составили вторую книгу - «Tristia» («Скорбные элегии», заглавие восходит к Овидию), вышедшую в 1922 году в Берлине.

«Бессонница. Гомер…»

Строй воспроизводит медлительность, величавость, торжественность тона.

«Золотистого меда…»

Пребывание в Крыму напоминает поэту мир Греции.

Докажите

Золотистого меда струя из бутылки текла

Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:

"Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,

Мы совсем не скучаем", - и через плечо поглядела.

Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни

Сторожа и собаки, - идешь - никого не заметишь.

Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни,

Далеко в шалаше голоса - не поймешь, не ответишь.

После чаю мы вышли в огромный коричневый сад,

Как ресницы - на окнах опущены темные шторы,

Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград,

Где воздушным стеклом обливаются сонные горы.

Я сказал: "Виноград, как старинная битва, живет,

Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке,

В каменистой Тавриде наука Эллады, - и вот

Золотых десятин благородные, ржавые грядки".

Ну, а в комнате белой, как прялка, стоит тишина.

Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала.

Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена, -

Не Елена - другая, - как долго она вышивала?

Золотое руно, где же ты, золотое руно?

Всю дорогу шумели морские тяжелые волны,

И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,

Одиссей возвратился, пространством и временем полный.

11 августа 1917, Алушта

Домашние радости описаны с любовью, как у Гомера.

Замечательны метафоры и сравнения.

Умывался ночью на дворе, -

Твердь сияла грубыми звездами.

Звездный луч - как соль на топоре.

Стынет бочка с полными краями.

На замок закрыты ворота,

И земля по совести сурова, -

Чище правды свежего холста

Вряд ли где отыщется основа.

Тает в бочке, словно соль, звезда,

И вода студеная чернее,

Чище смерть, солонее беда,

И земля правдивей и страшнее. 1921 г.

Смерть Блока и Гумилева

Новая простая и трагическая лексика: звезды, соль, ледяная вода, суровая земля, свежий холст,

смерть, беда, страшная и правдивая земля

В этом стихотворении лексический ряд суров, прост, правдив и жесток: грубые звезды, соль, топор, бочка, полная воды – возможный символ трагедий, переполнивших мир, и глаз, полных слез. При этом образ бочки по-акмеистически точен и конкретен. Закрыты ворота – некуда идти, и пути нет. Мир словно стал первоначальным – свежий белый холст, на котором еще напишут письмена. Соль слез, студеная вода, черный цвет, смерть, правда – все говорит о настоящей трагедии.

С мая 1925 по октябрь 1930 годов в поэтическом творчестве Мандельштама наступает пауза, он «не слышит» музыку времени.

В  1930 г.  поэт посетил Кавказ, был в Армении. Вновь вернулось поэтическое вдохновение. В 1930 г. Мандельштам пишет одно из самых трагичных своих стихотворений –  «Я вернулся в мой город…». ( Ленинград)

Цветовая гамма стихотворения «Ленинград» – черный и желтый, уже разработанная Мандельштамом ранее, но это еще и мир Достоевского, с его неизбежными трагедиями. Желтый стал цветом рыбьего жира – пугающие детские воспоминания, беспомощность перед необходимостью принимать невкусное лекарство, желтый сгустился до дегтя, которым смазывают сапоги «худые мужики». В городе уже почти не осталось тех, с кем когда-то был знаком поэт. После 1 декабря 1934 г. – убийства С. М. Кирова, из Ленинграда будут высланы сотни дореволюционных интеллигентских семей, но и в 30 году Мандельштам уже не может найти многих. В последней строфе ожидание тех, кто придет арестовывать поэта. Это даже не пророчество, настолько обыденным стал этот момент в жизни людей, с которыми когда-то был связан поэт.

В этом стихотворении есть все приметы домашнего быта и тепла: хлеб, примус – согревать чай, даже какая-то одежда или белье. Но все это стало уже почти запретным – нет быта, нет дома, нет уюта. А есть желание бежать, скрыться, «Где бы нас никто не отыскал».

Затем снова Москва, Дом Герцена, отсутствие работы. В 33 г. Мандельштам получил квартиру в писательском доме и в тот же год, осенью он пишет два стихотворения, в которых выносит приговор своей эпохе и ее вождям: « Квартира тиха, как бумага»

А стены проклятые тонки,

И некуда больше бежать… 

И вместо ключа Ипокрены (ключа вдохновения)

Давнишнего страха струя

Ворвется в халтурные стены

Московского злого жилья. 

Ноябрь 1933

Мы с тобой на кухне посидим,

Сладко пахнет белый керосин;

Острый нож да хлеба каравай...

Хочешь, примус туго накачай,

А не то веревок собери

Завязать корзину до зари,

Чтобы нам уехать на вокзал,

Где бы нас никто не отыскал,

Январь 1931

Писательский кооператив на улице Фурманова.

Здесь в 1934 г. Арестовали Мандельштама, здесь в 1940 г. Умер Булгаков

Это какая улица?

Улица Мандельштама.

Что за фамилия чертова -

Как ее ни навертывай,

Криво звучит, а не прямо.

Мало в нем было линейного,

Нрава он был не лилейного,

И потому эта улица,

Или, верней, эта яма

Так и зовется по имени

Этого Мандельштама.

Пусти меня, отдай меня,

Воронеж –

Уронишь ты меня иль

проворонишь,

Ты выронишь меня или вернешь –

Воронеж – блажь, Воронеж –

ворон, нож!

МЫ ЖИВЕМ ПОД СОБОЮ НЕ ЧУЯ СТРАНЫ

За гремучую доблесть грядущих веков,

За высокое племя людей -

Я лишился и чаши на пире отцов,

И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей:

Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей.

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,

Ни кровавых костей в колесе;

Чтоб сияли всю ночь голубые песцы

Мне в своей первобытной красе, -

Уведи меня в ночь, где течет Енисей

И сосна до звезды достает,

Потому что не волк я по крови своей

И меня только равный убьет.

17-18 марта 1931, конец 1935