О качествах хорошей речи

Статья профессора Б. Н. Головина «О качествах хорошей речи». Статья опубликована в журнале «Русский язык в школе» № 2, 1964..

1. Язык и речь едины и раз­личны. В этом нужно видеть одно из проявлений великого закона диалектики. Если язык – это сово­купность и система единиц обще­ния (звуков, морфем, слов, слово­сочетаний, предложений), рассмат­риваемых в отвлечении от речи и выражаемого ею конкретного со­держания, то речь – это последо­вательность тех же самых единиц, построенная по законам языка для выражения вполне конкретного со­держания. Грубо: язык – «набор» готовых к употреблению фонетиче­ских, лексических и грамматиче­ских единиц и их категорий; речь – выбор из этого набора единиц, нужных для выражения определен­ного содержания, и организация их в «цепь», в последовательность. Язык – единицы и категории обще­ния в функциональной статике, в готовности к использованию, речь – они же в динамике, в применении, в связи с конкретными мыслями, чувствами, настроениями и желаниями людей.

Именно в речи (а не в языке) возникают и уничтожаются такие ее качества, как правильность, точ­ность, чистота, выразительность, уместность и др. Именно поэтому же термин «культура речи» пред­почтительнее термину «культура языка»: о языке нелогично гово­рить, правилен он или неправилен, точен или неточен, уместен или не­уместен. Все подобные характери­стики более приложимы к речи.

Не опасаясь ошибки, можно утверждать, что русская советская наука о языке (см. работы Л. В. Щербы, Г. О. Винокура, Б. В. Томашевского, В. В. Вино­градова, Б. А. Ларина и др.) последовательно предостерегает от смешения семантики слов, словосо­четаний и предложений с теми мыс­лями, чувствами и настроениями, которые этими словами, словосочетаниями и предложениями выра­жаются. Это разграничение семан­тики, значений, свойственных рече­вой последовательности, и того, что ею передается, но находится за пределами языка и речи, совершенно необходимо для понимания таких качеств речи, как точность, логич­ность, выразительность. Вместе с тем семантика языковых единиц и их «цепей» оказывается в зависи­мости от выражаемого ими кон­кретного содержания, что нельзя не принимать во внимание при построении теории качеств хорошей речи.

Одной из форм исторического развития и функционирования язы­ка народа является форма литера­турная, или, иначе, литературный язык. Эта форма возникает сравни­тельно поздно, в связи с развитием письменности и литературы. Воз­никнув, она интенсивно унифици­рует использование различных структурных элементов языка, устраняет колебания и видоизменения их, связанные с различными территориями, профессиями и со­циальными слоями населения. Эти процессы строгой унификации про­изношения, ударения, словоупотребления, образования форм сло­ва, построения предложений и на­зываются нормированием языка. Нормы являются следствием развития литературного языка и одним из главных условий успешного регулирования усложняющихся задач человеческого об­щения. Можно напомнить здесь, что В. И. Ленин признавал «единство языка» и «закрепление его в лите­ратуре» одним из необходимых условий развития национальных движений и перехода общества от феодализма к капитализму3. Тем более в единстве языка заинтересо­вано общество социалистическое. Таким образом, языковая норма не может быть понята вне общих усло­вий развития литературного языка и вне участия в этом развитии ху­дожественной, публицистической и научной литературы. Несмотря на ясность и очевидность этого прин­ципа, конкретизация существа язы­ковой нормы оказывается делом малодоступным. Об этом говорит обзор колебаний лингвистической мысли в поисках ответа на вопрос «Что же такое языковая норма?», сделанный не очень давно Л. П. Крысиным и др.4 Зная о тео­ретических трудностях, связанных с пониманием языковой нормы, лингвист все же не может укло­ниться от ее истолкования, если он занимается изучением качеств речи, среди которых на первом ме­сте – правильность, т. е. соблюде­ние в речи сложившихся языковых норм.

В числе теоретических предпосы­лок успешного решения проблемы речевой культуры назовем несколь­ко типов «отношений» речи к чему-то находящемуся за ее пределами. По-видимому, пока можно ограни­читься различением пяти типов та­ких отношений. Прежде всего, речь «относится» каким-то образом к языку — просто потому, что она построена из единиц и категорий языка и в соответствии с его функ­циональными закономерностями. Затем, речь так или иначе «отно­сится» к деятельности человеческо­го мышления и – шире – сознания, потому что именно эту деятель­ность она выдерживает. Далее, речь «относится» и к миру предметов и явлений окружающей человека действительности, потому что она служит для обозначения этих предметов и явлений и их оценки. Речь определенным образом «отно­сится» и к общественным отноше­ниям, в зависимости от которых она меняет некоторые структурные особенности. Наконец, речь «относится» и к личности ее автора, пси­хологической работе авторского сознания, его целевым коммуникатив­ным заданиям и задачам и т. д.

Хотелось бы надеяться, что линг­вистике удастся построить удовле­творительную типологию качеств хорошей речи на основе перечис­ленных только что типов отношений между речью, с одной стороны, и языком, коллективным мышлением и сознанием, миром предметов и явлений действительности, социаль­ной ситуацией общения и психоло­гией автора — с другой.

Так, на основе понимания отно­шения «речь – язык» могут быть описаны и разъяснены такие каче­ства речи, как правильность, чи­стота и богатство (разнообразие). На основе отношения «речь – мысль, речь – сознание» могли бы получить определение и истолкова­ние такие качества речи, как логич­ность, краткость, выразительность и образность. На основе отношения «речь – действительность» можно бы выделить и определить качество речи, называемое точностью. И т. д.

2. Правильность. Все согла­шаются, что хорошая речь – это, прежде всего, речь правильная. Но что значит «правильная»? Где мож­но найти объективные критерии правильности? И есть ли они?

Да, есть. Эти критерии – в со­ответствии или несоответствии ре­чи нормам литературного языка. Правильной мы называем такую речь, структура которой соответ­ствует литературно-языковым нор­мам.

Норма – центральное понятие учения о правильности речи, зна­чит, и о ее культуре. После беглых предварительных замечаний о нор­ме, сделанных ранее, теперь необ­ходимо попытаться конкретизиро­вать это сложное понятие.

Не будем поспешно определять норму. Попытаемся ее описать. Можно думать, что норма: а) про­являет свое действие в устойчивом единообразии структурных элемен­тов языка, не зависящем от терри­ториальных и социальных условий его применения; б) зарождаясь в речевой практике коллектива, опи­рается на авторитет образцовой литературы национального значе­ния, «отбирается» ею и ею же за­крепляется, приобретая устойчи­вость; в) возникнув, охраняется и поддерживается обществом и госу­дарством, прежде всего — школой, так как служит одним из мощных средств развития жизни социаль­ного коллектива; г) служит глав­ным внутриструктурным условием единства национального литератур­ного языка; д) испытывая постоян­ное воздействие речевой практики, литературного процесса и нелите­ратурных форм языкового разви­тия, развивается, меняется, оказы­вается динамичной, не утрачивая своей устойчивости для структуры языка в целом.

Психологически, для каждого го­ворящего или пишущего, норма су­ществует как некий образец, эта­лон, в соответствии с которым нуж­но произносить звуки, «ставить» ударения, выбирать формы паде­жей и времен, строить простые и сложные предложения и т. д. Этот образец «извлекается» из литера­турных произведений, устной речи литературно образованных и авторитетных в обществе людей, из ука­заний школьных и вузовских учеб­ников, рекомендаций толковых сло­варей и грамматик и т. д. После всех этих кратких поясне­ний можно бы предложить опреде­ление нормы, имеющее чисто «ра­бочее» назначение, т. е. не предназначенное для глубокого и всесто­роннего охвата определяемого явления, но способное служить ре­шению некоторых практических за­дач, стоящих, в частности, перед школой.

Вот это определение: норма – это вырабатываемые языком при участии образцовой литературы единые и обязательные для всех «правила» произношения слов, уда­рения в них, их построения, образо­вания их форм и построения про­стых и сложных предложений.

В соответствии с этим определе­нием нормативно не то, что ши­роко распространено, а то, что обязательно, что соответствует требованиям и рекомендациям, из­влекаемым из «языка» образцовой художественной и иной литературы.

Нормы всегда традиционны и всегда поэтому стесняют авторов, не склонных считаться с литератур­ными традициями и интересами единства национального языка. Та­ким авторам кажется, что нормы – это наложенные какими-то недобро­желателями «речевой свободы» оковы, стесняющие вольность дви­жений литературных новаторов. Но эти сетования несерьезны. Они рез­ко противоречат речевой практике таких нормализаторов языка, каки­ми были Пушкин, Гончаров, Турге­нев, Чехов и Горький. Никому из них словари и грамматики не толь­ко не мешали, но помогали.

Что действительно серьезно, так это изменения языковой нормы и все последствия таких изменений.

Так, в начале XIX в. нормативными бы­ли такие, например, факты: век — веки, дом — домы, рог — роги, снег — снеги, шелк — шелки, право — правы, село — селы, чувство — чувствы, солнце — солщы, ле­то — леты, вино — вины; афиша — афишей (род. пад. мн. числа), басня — басней, капля — каплей, пустыня — пустыней, ро­ща — рощей 5 и т. д. (В соответствии с современными афиш, басен, капель, пу­стынь, рощ и т. д.).

Обобщая речевую практику рус­ских литераторов, А. X. Востоков в таких случаях рекомендовал именно окончание -ей, которое ны­не кажется устаревшим и искус­ственным. Было «узаконено» и окончание -ы во многих словах в именительном падеже — там, где позже возобладало окончание -а. Несомненно изменение нормы. Мог­ло ли быть это изменение заранее предусмотрено писателями и фило­логами? Едва ли. Ведь наличие в разговорном речевом обиходе на­чала XIX в. окончаний, которые позже проникли и в литературу, не могло само по себе явиться доста­точным основанием для их «узако­нения». Замена одной нормы дру­гой происходила медленно и под­чинялась весьма сложной и проти­воречивой системе воздействий, влиявших на морфологический облик словесных форм и изменявших его.

Правда, в таких случаях могут быть приняты во внимание наме­чающиеся в живом языке тенден­ции его изменения, и, если они до­статочно сильны, результаты их не могут быть задержаны никакими традициями.

По-видимому, в жизни языковой нормы очень большую роль играет сложное взаимодействие между традицией ее функционирования в литературе и закономерностями из­менения, развития соответствующе­го участка языковой структуры. Равнодействующая этих двух сил и решает, будет ли сохранена данная норма или же она будет заменена другой, отвечающей изменению структуры разговорного языка.

Так, в 30-е и 40-е годы нашего века произошли заметные сдвиги в нормах произношения, в частно­сти стали смягчаться возвратные аффиксы -ся (-сь) там, где раньше они произносились твердо; возник­ло мягкое звучание заднеязычных согласных в случаях типа долгий, мягкий, затягивать, поддакивать, запахивать и т. д.

Почему же «сдалась» литератур­ная традиция? Прежде всего, пото­му, что она не имела и не могла иметь сильной поддержки в лите­ратурно-письменной речи: ведь на­ша орфография не передает твер­дого звучания с в возвратных аф­фиксах и твердого произношения заднеязычных в указанных слу­чаях. Мы пишем в соответствии с новой нормой. Во-вторых, состав населения крупнейших городов нашей страны очень быстро менялся как раз в 30-е и 40-е годы, и прежнее московское население, на жи­вую речь которого опирались ухо­дящие ныне нормы произношения, не могло уже быть «законодате­лем» в области произношения, как это было на протяжении XIX в. Борьба между традицией и нов­шествами в языке окончилась в пользу последних.

Эти два исторических примера достаточно красноречивы. Они, в частности, говорят о том, как по-разному складываются взаимные отношения между нормой и языко­вым изменением и какими не оди­наковыми бывают их равнодей­ствующие, от которых и зависит судьба нормы.

Лингвистика будущего, возмож­но, сумеет предвидеть, в каких слу­чаях наметившиеся в живой ре­чи изменения тех или иных участ­ков языковой структуры усилятся и изменят существующую норму; появится возможность содейство­вать победе новой нормы. Пока же наука о языке вынуждена ограни­чиваться констатацией и объяснением языковых колебаний, разъяс­нением допустимости или недопу­стимости отдельных вариантов, установлением нарушений нормы.

Когда речь заходит о колебаниях нормы, это вызывает у некоторых читателей усмешку: опять ученые мудрят, опять не могут договорить­ся, что правильно, а что неправиль­но, Между тем дело вовсе не в уче­ных, а в жизни и развитии самого языка: когда одна норма заменяет­ся другой и обе они еще суще­ствуют, неизбежны колебания, неиз­бежна вариативность нормы. Вот почему допустимо и мышление и мышление, и иначе и иначе, и сле­сари и слесаря, и профессоры и профессора, и в отпуске и в отпу­ску, и на холоде и на холоду, и му­жествен и мужественен, и ответ­ствен и ответственен, и т. д. Конеч­но, ученые могут в таких случаях рекомендовать один вариант нор­мы (как более новый) и не реко­мендовать другой (как более ста­рый). И это, по-видимому, нужно делать. Однако это не может озна­чать, что один вариант правилен, а другой нет.

От колебаний нормы резко отли­чаются нарушения ее. Они возни­кают в речи и несвойственны литературному языку, они суть резуль­таты чуждого литературному язы­ку воздействия на нашу речь – воз­действия, идущего со стороны местных или социальных диалек­тов, индивидуальных речевых навы­ков, не приведенных почему-либо в соответствие с языковой нормой, слабости и «колеблемости» этих навыков, не укрепленных достаточ­ной речевой практикой, и т. д.

Ненормативно и потому непра­вильно произношение «ч'асы», «р'ады», «ч'айку», «м'ат'еш», «ч'аруй», хотя такое произношение и поддер­живается буквенным обозначением соответствующих слов (часы, ряды, чайку, мятеж, чаруй); оно поддер­живается и некоторыми диалектами современного русского языка.

Ненормативно и неправильно уда­рение «поняли», «начали», «проли­ла», «занял», «принял», «увезёны», «приведёны», «отнесёны», «занесё­на», «привезёна», «отнесен», «дове­зен», «языки», «досуг», «квартал» и т. д.; разумеется, в каждом случае ударение смещено со своего литера­турного места под влиянием той или иной причины, однако наличие та­кой причины не отменяет ненорма­тивности и неправильности проис­шедшего сдвига.

Разрешаемые некоторыми поклон­никами речевой свободы падежные изменения слов пальто и лото не­нормативны и неправильны – не только потому, что литература не знает пока форм «пальта», «лота», «пальтом», «лотом», «в пальте», «в лоте», но и потому, что такие формы, в сущности, не имеют упо­требительного в литературном язы­ке существительного-образца, по аналогии с которым они могли бы свободно образоваться; то же самое можно сказать о словах радио, кен­гуру, колибри и т. п. Слово кино могло бы изменять свою форму по аналогии с формами таких слов, как окно, вино, сукно, но эти слова обо­значают конкретные предметы, лег­ко и часто меняющие свои отноше­ния к другим предметам и к про­цессам (пространственные, времен­ные и иные); для выражения этих меняющихся отношений и исполь­зуются меняющиеся падежные формы; что же касается слова кино, – это слово отвлеченное и применяет­ся, как правило, для выражения двух типов отношений: либо для обозначения независимого предмета (в именительном падеже), либо для обозначения зависимого предмета (в винительном падеже пространст­венно-объектного значения, выражаемого с помощью предлога в), причем и в том и в другом случае в изменении падежной формы нет надобности. Поэтому формы «кина», «кину», хотя они и возникают в раз­говорной речи, не привлекают лите­ратуру и остаются ненормативными.

Ненормативно и потому непра­вильно высказывание-вопрос о вре­мени «До скольки?» и «Со скольки?», несмотря на большую распро­страненность в живой речи образо­ванных горожан Кирова, Вологды, Горького и других городов Севера и Северо-Востока Европейской ча­сти СССР. И дело опять-таки не только в том, что образцовая рус­ская литература не знает такого вопроса, а и в том, что для его внедре­ния в литературную речь нет реши­тельно никаких оснований: переда­ваемое им значение точно и правильно выражается вопросами «В котором часу?», «Как долго?», «До какого времени?», «С какого времени?», «Как рано?» и т. д.

Эти иллюстрации, думается, мо­гут показать разницу между колеба­ниями нормы и нарушениями ее. Первые не делают речь неправиль­ной, вторые обязательно делают это.

Особого рассмотрения, выходя­щего за пределы задач этих заме­ток, требует понятие лексических норм. Эти нормы, а также связан­ные с ними «правильности» и «не­правильности» лексической стороны нашей речи менее ясны в своем су­ществе, чем нормы произношения, ударения и грамматики. Так, когда мы слышим А я уже ходила-ходила по всем дистанциям – везде отказ, должны ли мы утверждать, что до­пущена неправильность или же – неточность? Ведь слово дистанция применено из-за незнания его зна­чения вместо другого – инстанция. Или: Я тебя дожидала долго-дол­го – и не дождала. Ясно ведь, что это случай иного рода и иного линг­вистического ряда: слова дожидать в литературном языке просто нет; здесь явное нарушение нормы, не­правильность. Еще пример: Ты хо­дил на рыбалку намеднишним ут­ром? Что здесь, нарушение требова­ний правильности или чистоты? Слово намеднишний нелитератур­ное, но применено оно вполне точно. Как же оно должно быть оценено с точки зрения соблюдения и нару­шения нормы?

Можно предположительно при­нять такое решение: всякий раз, когда нарушается требование точ­ности или чистоты языка, нару­шается и норма.

http://gramota.ru/biblio/magazines/riash/28_764